Вариант "И" - Владимир Михайлов

К этой характеристике можно добавить лишь одно: на деле он был совершенно не тем, кем выглядел, но об этом знали немногие.

Предполагалось, разумеется, что мне это неизвестно. Да и в самом деле — какое могло быть дело до внутридипломатических проблем иностранному разъездному корреспонденту господину Веберу? Именно в названном качестве я с этим парнем встречался в последний раз — в Каире, кажется?

Однако прежде той была еще одна встреча, уже давно, и в те дни я не был еще ни журналистом, ни Бебером. Что делать, все меняется в этом неустойчивом мире… Таким образом, на сию минуту у меня было некоторое преимущество в информации; однако я прекрасно понимал, что уже через несколько мгновений оно испарится: встретившись со мной лицом к лицу он скорее всего меня узнает — если сработает профессиональная память, — и все необходимые умозаключения сделает с быстротой хорошего компьютера.

У него наверняка уже возникли подозрения по поводу самого моего появления здесь; но подозрения эти могли привести к нескольким выводам, и, только поговорив с ним, можно было бы понять, на каком же из них он остановился. Кроме того, для меня представляло немалый интерес выяснить, зачем сам-то он явился сюда. Уж не ради меня, во всяком случае… Таким образом наши позиции уравняются. Ну что же: понимание ситуации заставит его разговаривать со мной серьезно, а не блефовать с парой двоек на руках.

Однако самому мне казалось, что я еще не вполне перестроился для такого разговора. Нужно было сменить образ. А еще прежде — решить, хочу ли я вообще с ним разговаривать. И я несколькими движениями вывел себя из поля его зрения. Пока что посижу в этом вот закоулочке…

Закоулок оказался не только уютным, но и продуктивным — в смысле получения некоторой информации. Потому что по ту сторону здоровенной кадки с пальмой, чьи веера свешивались низко и могли бы укрыть меня (вздумай я спрятаться), разговаривали два дипломата: первый секретарь одного посольства, обладающего, пожалуй, самым большим зданием в Москве из всех иностранных представительств, — лично с ним я знаком не был (во всяком случае, для всех остальных); вторым же оказался известный мне мужичок, не так давно служивший в российском посольстве в Каире, а сейчас занимавший среднего уровня должность в Ближневосточном отделе МИДа. Я сделал вид, что вовсе не намерен слушать их болтовню. Они же, похоже, не обратили на меня никакого внимания.

— …Не можете ли сказать мне по старой дружбе: что, в конце концов, у вас сейчас происходит? Вы что, всерьез намерены принять ислам?

Окончательно порвать с Европой?

Эта реплика принадлежала, разумеется, иностранцу.

— Происходит? У нас — период утверждения. Ислам — составная его часть.

Элемент утверждения.

— Не хотите ли выразиться более, так сказать, доступно?

— С удовольствием: все это — открытая информация. В России был период сохранения…

— Простите?

— Ах да. Это на нашем внутреннем жаргоне. В конце прошлого века Россия пережила период распа да. Вы готовились к работе в посольстве в Москве должны знать, что кроме отделившихся были еще другие, желавшие выйти и более не возвращаться хотя каждому серьезному человеку было ясно, что «не возвращаться» — вряд ли получится…

— Хотел бы возразить. Почему же — если прошлое столетие было веком распада империй?

— Западных, дорогой советник. Периодизируя мировую историю и выявляя тенденции ее развития, все вы упускаете из виду одно: Россия — к счастью или на беду — сделана из вещества с обратным знаком — из антивещества, если угодно. То есть там, где нормальное тело падает, она взлетает — и не может иначе, такова ее физика. Угодно пример? Сколько хотите, пусть хотя бы вторая мировая война… Там, где нормальное отталкивает, — она притягивает, и наоборот. Такова ее мировая линия.

Ее, так сказать, генеральный курс. Итак, наступил период сохранения. Он занял практически все время до начала XXI века. Я считаю, что он ограничивался десятью годами: до 2012-го, если быть точным. Затем наступил период собирания. Избежать его можно было, лишь ввязав Россию в Европу настолько, чтобы всякая попытка выйти за рамки приличий оказалась для нее невыносимо болезненной — политически и, главное, экономически. Но вместо разумной деятельности по прорастанию Европы в Россию ее стали обносить флажками, словно волков. Что же оставалось делать России? Строить великую армию? Но это — производное действие, а не основное: чтобы строить что угодно, нужно сперва раздобыть денег.

России нужны были деньги и союзники взамен тех, которых она потеряла еще на первом этапе распада, когда перестал существовать Варшавский пакт. Она принялась искать в единственном направлении, где имело смысл.

Вам известно, в каком: на Юго-Востоке. И нашла. И то, и другое. Нашла даже больше, чем искала. Началось с Ирана, а чем завершается — вы сейчас и сами видите результаты невооруженным глазом.

— Полно, — усомнился советник. — Так ли все хорошо на самом деле?..

Слушать их было скучно: все, что они там обсасывали, было давным-давно известно любому, кого это интересовало. И тем не менее такие прописные истины придется пережевывать еще не год и не два. Запад — и американцы прежде всего — никогда ни черта не понимали в русских делах. Боюсь, что даже татарское нашествие вольно или невольно представлялось им чем-то вроде войны с индейцами, потому что в их подкорке других критериев для сравнения просто не существовало. А трагические «тридцать седьмые» сравнивались с порой маккартизма; как говорится — господин учитель, я хотел бы иметь ваши заботы. Вот почему они не в состоянии — да и не хотят — понять основную и истинную причину смены румбов. Еще Нашествие обручило нас с Азией; и все последующие столетия мы лишь то и делали, что убегали от Востока — а он не гнался, он просто не отпускал. Еще в начале века Россия выглядела утесом на берегу океана — бурного океана, который, ни на миг не стихая, все подтачивал и подмывал основание кряжа, южное основание, на котором и покоилось величие России, ее фундаментальность. Океан ислама. Можно было, конечно, строить какие-то дамбы и волноломы — но такие полумеры давали разве что моральное удовлетворение, и очень ненадолго. Опасность колоссального, воистину рокового оползня росла. И не исключено, Европа ждала, когда он произойдет: тогда то, что осталось бы от России, можно было бы принять в Европу без всяких опасений — и на самом деле оказалось бы всего лишь окраиной, никак не более. Убежать от судьбы было некуда: куда ни устремись, Россию с собой не унесешь…

И оставалось лишь одно: повернуть и идти навстречу. Не для того, чтобы сокрушить — это исключалось, — но чтобы утихомирить океан, перестав быть для него неприступным. Тем более что пучина была богата упитанными золотыми рыбками…

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});