Наш общий друг. Часть 2 - Чарльз Диккенс

— Ахъ, Р. Вильферъ! — воскликнула носящая эту фамилію почтенная матрона, воздѣвая глаза къ потолку и обращаясь къ окружающему воздуху, — Ахъ, Р. Вильферъ, если бъ ты былъ здѣсь, какое было бы для души твоей испытаніе слышать, что жену твою и твоихъ дѣтей такъ унижаютъ во имя твое! Но, благодаря Бога, судьба избавила тебя отъ этого горя и сочла нужнымъ обрушить его на меня!

И мистрисъ Вильферъ тоже залилась слезами.

— Я ненавижу Боффиновь, — вмѣшалась тутъ миссъ Лавви. — Я не посмотрю, что мнѣ запрещаютъ называть ихъ Боффинами. Я буду называть ихъ Боффинами, — буду. Боффины, Боффины, Боффины — вотъ! И скажу еще, что они зловредные Боффины, потому что вооружили противъ меня Беллу. Я говорю этимъ Боффинамъ прямо въ лицо (это не согласовалось съ фактомъ въ строгомъ смыслѣ слова, но не надо забывать, что молодая дѣвица была взволнована)… говорю имъ въ лицо, что они гнусные Боффины, безчестные Боффины, ненавистные Боффины, скоты Боффины! Вотъ вамъ!

И миссъ Лавинія въ свою очередь залилась слезами.

Въ эту минуту стукнула калитка, и на дворѣ показался секретарь, подходившій къ дому торопливымъ шагомъ.

— Позвольте мнѣ отворить ему дверь, — сказала мистрисъ Вильферъ, съ величественнымъ самоотверженіемъ поднимаясь съ мѣста, сокрушенно покачивая головой и утирая слезы. — У насъ вѣдь нѣтъ теперь прислуги для отпиранія дверей. Намъ нечего скрывать это. Если онъ замѣтилъ слѣды волненія у насъ на лицѣ,- не бѣда: пусть объясняетъ это, какъ хочетъ.

Съ этими словами она вышла и черезъ нѣсколько минутъ воротилась, провозглашая, какъ герольдъ:

— Мистеръ Роксмитъ съ пакетомъ къ миссъ Беллѣ Вильферъ.

Мистеръ Роксмитъ вошелъ вслѣдъ за тѣмъ, какъ было произнесено его имя, и, конечно, догадался, что тутъ происходило. Но онъ благоразумно сдѣлалъ видъ, что ничего не замѣчаетъ, и обратился къ Беллѣ:

— Мистеръ Боффинъ сегодня утромъ хотѣлъ положить вотъ это въ карету для васъ, въ надеждѣ, что вы примете отъ него на память. Но, къ крайнему своему сожалѣнію, онъ не успѣлъ исполнить своего намѣренія, и потому я вызвался передать вамъ пакетъ.

Белла приняла пакетъ (въ которомъ былъ кошелекъ съ деньгами) и поблагодарила его.

— Мы здѣсь немножко повздорили, мистеръ Роксмитъ, но не больше того, чѣмъ это вошло у насъ въ привычку; вамъ вѣдь извѣстно, какъ любезно мы обращаемся другъ съ другомъ. Я какъ разъ собиралась уѣзжать… Прощай мама! Прощай, Лавви!

И, поцѣловавъ ту и другую, миссъ Белла повернула къ двери. Секретарь хотѣлъ было ее проводить, но мистрисъ Вильферъ выступила впередъ со словами:

— Извините! Позвольте мнѣ воспользоваться материнскимъ правомъ проводить мою дочь до экипажа.

Мистеръ Роксмитъ извинился и уступилъ мѣсто.

Поистинѣ величественное зрѣлище представляла мистрисъ Вильферъ, когда, отворивъ наружную дверь и выставивъ впередъ свои перчатки, она громко провозгласила: «Лакей мистрисъ Боффинъ!» и когда затѣмъ, торжественно возвѣстивъ: «Миссъ Вильферъ выходитъ», передала ее ему на руки, точно комендантъ Лондонской Башни, передающій государственнаго преступника палачу. Эффектъ этой церемоніи по крайней мѣрѣ на полчаса парализировалъ всѣхъ сосѣдей, будучи усиленъ еще тѣмъ, что сама достойная матрона тоже не менѣе получаса простояла на верхней ступенькѣ крыльца, провѣтриваясь въ какомъ-то экстазѣ.

Усѣвшись въ карету, Белла открыла пакетикъ, который держала въ рукѣ. Онъ заключалъ въ себѣ хорошенькій кошелекъ, а кошелекъ заключалъ банковый билетъ въ пятьдесятъ фунтовъ. «Вотъ будетъ радостный сюрпризъ бѣдному папа!» сказала себѣ Белла. «Я сама отвезу ему въ Сити».

Не зная хорошенько, гдѣ помѣщалась контора Гиксей, Венирингъ и Стобльзъ, но помня, что гдѣ-то въ Минсингь-Лэнѣ, Белла приказала везти себя въ эту темную улицу. Добравшись туда, она отправила «лакея мистрисъ Боффинъ», съ приказаніемъ отыскать вышеупомянутую контору и сказать тамъ, что если мистеръ выйдетъ на минутку на улицу, то найдетъ ожидающую его даму, которая хочетъ съ нимъ поговорить. Когда лакей передалъ эти таинственныя слова, они произвели такое волненіе въ конторѣ, что вслѣдъ за «Ромти» былъ отправленъ молоденькій лазутчикъ, чтобы взглянуть ка даму и по возвращеніи донести. Волненіе ничуть не улеглось, когда лазутчикъ прибѣжалъ съ извѣстіемъ, что дама — «прелесть, и въ великолѣпной собственной каретѣ».

Когда же самъ «Ромти», съ перомъ за ухомъ подъ порыжѣлой шляпой, подошелъ, запыхавшись, къ дверцѣ кареты, его мгновенно втащили за галстухъ въ экипажъ и чуть не задушили въ объятіяхъ, прежде чѣмъ онъ узналъ свою дочь.

— Милая моя дѣвочка! — еле могъ онъ проговорить сдавленнымъ голосомъ. — Боже мой, какая ты прелестная женщина! А я ужъ думалъ, ты сердишься на насъ и забыла свою мать и сестру.

— Я только что видѣлась съ ними, папа.

— А-а! Ну какъ же, какъ же ты нашла свою мать? — спросилъ Р. Вильферъ съ нѣкоторымъ сомнѣніемъ.

— Очень непріятною, папа, такъ же, какъ и Лавви.

— Онѣ бываютъ иногда того… не совсѣмъ любезны… гм… — замѣтилъ кроткій херувимчикъ. — Но, я надѣюсь, ты была снисходительна къ нимъ, моя драгоцѣнная?

— Ничуть. Я сама была непріятна, папа. Всѣ мы были одинаково непріятны… Но я хочу, чтобы вы поѣхали со мной прокатиться, папа. Пообѣдаемъ гдѣ-нибудь вмѣстѣ.

— Дѣло въ томъ, моя милая, что я уже поѣлъ… поѣлъ… (если можно упоминать о такомъ блюдѣ въ такой роскошной каретѣ) говяжьихъ сосисокъ, — отвѣчалъ Р. Вильферъ, скромно понижая голосъ на послѣднемъ словѣ и осматривая шелковую, канареечнаго цвѣта, обивку кареты.

— О, это ничего не значитъ, папа!

— Правда твоя, оно почти что ничего не значитъ, когда предлагаютъ чего-нибудь новкуснѣе, — согласился онъ, проводя рукой по губамъ. — Но все-таки, когда обстоятельства, надъ которыми ты не властенъ, ставятъ преграду между тобой и нѣмецкими свиными сосисками, то ничего не остается больше, какъ довольствоваться (онъ опять понизилъ голосъ изъ уваженія къ каретѣ)… говяжьими.

— Бѣдный, милый папа! Папа, прошу васъ, умоляю васъ, отпроситесь на весь остальной день! Поѣдемъ со мной и проведемъ его вмѣстѣ.

— Хорошо, моя милая, я слетаю въ контору — спрошу разрѣшенія.

— Только, прежде чѣмъ вы слетаете въ контору, папа, — проговорила Белла, снимая съ него шляпу, и, взявъ его за подбородокъ, принялась взбивать ему волосы по своей старой привычкѣ,- скажите, что я, хотя и взбалмошная и злая, а никогда не обижала васъ.

— Дорогая моя, говорю это отъ всего моего сердца… Но позволь себѣ замѣтить, — нѣжно намекнулъ херувимчикъ, выглядывая изъ окошка кареты, — какъ бы намъ не привлечь общаго вниманія. Вѣдь не часто случается, чтобы человѣку убирала волосы прелестная женщина на улицѣ, въ собственной каретѣ.

Белла расхохоталась и надѣла ему шляпу. Но когда его дѣтская фигурка затрусила, переваливаясь, обратно къ конторѣ, она подумала о томъ, какой на немъ обтрепанный, бѣдный костюмъ, вспомнила его веселую покорность судьбѣ, и на глазахъ у нея навернулись слезы. «Ненавижу этого секретаря за то, что онъ смѣетъ такъ думать обо мнѣ, а все-таки онъ, кажется, наполовину правъ», сказала, она себѣ.

Р. Вильферъ скоро воротился, болѣе чѣмъ когда-нибудь напоминая мальчика, вырвавшагося изъ школы. Белла отпустила карету, написавъ карандашомъ записку мистрисъ Боффинъ, въ которой увѣдомляла ее, что она осталась съ отцомъ.

— Все уладилъ, милочка. Отпускъ дали сейчасъ же, да еще какъ любезно отпустили!

— Теперь скажите, папа, гдѣ можемъ мы найти такое укромное мѣстечко, чтобы мнѣ подождать васъ, пока вы сходите по одному моему порученію, потому, что карету отправлю домой.

Это потребовало нѣкотораго размышленія.

— Вотъ видишь ли, душечка, ты стала такою прелестнѣйшею женщиной, что мѣстечко это должно быть самое укромное.

Наконецъ, онъ придумалъ: подлѣ сада у Тринити-Гаузъ, на Тоуэръ-Гиллѣ. Туда они и отправились.

— Слушайте теперь, папа, что я вамъ буду говорить. Обѣщайтесь и клянитесь сдѣлать все, какъ я вамъ скажу.

— Обѣщаюсь и клянусь, мой дружокъ.

— Прежде всего: не задавайте мнѣ никакихъ вопросовъ. Вотъ вамъ кошелекъ: ступайте въ ближайшій магазинъ готоваго, самаго лучшаго платья, купите тамъ и надѣньте самую лучшую пару, самую лучшую шляпу и самые лучшіе сапоги — изъ патентованной кожи, папа, помните! — все самое лучшее, что только можно получить за деньги, и потомъ возвращайтесь ко мнѣ.

— Но послушай, дорогая моя…

— Берегитесь, папа! — И она весело подняла указательный пальчикъ. — Вы обѣщались, вы клялись. — Это нарушеніе присяги — сами знаете.

На глупенькихъ маленькихъ глазкахъ папа выступили слезы, но она осушила ихъ поцѣлуемъ (хотя у нея самой глаза блеснули слезами), и онъ проворно пошелъ отъ нея. Черезъ полчаса онъ воротился, до того преобразившійся, что Белла въ восторгѣ обошла вокругъ него разъ двадцать, прежде чѣмъ взяла его подъ руку, и радостно прижала къ себѣ.