Белое сердце - Xавьер Мариас

Высокая гостья оживилась:

— Я с вами согласна. Люди в большинстве своем любят потому, что их принуждают любить. Посмотрите на отношения между мужчинами и женщинами: сколько пар стали парами только потому, что один из двоих, только один, вбил себе в голову, что они должны быть вместе, и заставил другого захотеть того же.

— Заставил или убедил? — спросил ее собеседник, и было заметно, что он был доволен своим уточнением, поэтому я ограничился тем, что воспроизвел его слова так, как они были сказаны. Бесчисленные ключи в его руке прямо-таки грохотали (сразу видно, что он нервный человек), и шум мешал мне разобрать слова, а переводчику нужна тишина, чтобы он мог выполнять свои обязанности.

Британская гостья снова посмотрела на свои длинные ухоженные ногти, но на сей раз, скорее, с неосознанным кокетством, чем досадливо, как раньше. Она предприняла еще одну безнадежную попытку ниже натянуть юбку на колени.

— А вы полагаете, что это не одно и то же? Вопрос ведь только в том, что было раньше, а что потом, поскольку первое неизбежно и неминуемо превращается во второе, а второе — в первое. Все это — faits accomplis (свершившиеся факты), как говорят французы. Если стране прикажут любить своих лидеров, она в конце концов придет к убеждению, что любит их, и уж произойдет это, во всяком случае, скорее, чем если такого приказа не будет. Только приказать мы не можем, вот в чем проблема.

Я подумал, что ее последние слова могут оказаться слишком резкими для демократического слуха нашего высокопоставленного лица, и мгновение поколебавшись и бросив взгляд на куда более привлекательные ноги той, что контролировала меня, решил все-таки не переводить «вот в чем проблема». Ноги не шелохнулись, но я понял, что напрасно деликатничал: испанец с силой грохнул ключами по низкому столику и воскликнул:

— Вот в чем проблема, вот в чем наша проблема: мы не можем приказать! Вы знаете, я не могу, как когда-то наш диктатор, Франко, устроить массовую акцию поддержки: собрать людей на Пласа де Орьенте (здесь я перевел «на большой площади», так как посчитал, что название площади ничего не скажет англичанке), чтобы они восторженно приветствовали нас, я хочу сказать, наш кабинет, ведь мы только составная часть кабинета, правда же? Он делал это всякий раз, когда ему хотелось, любой повод для этого годился, а теперь говорят, что людей заставляли приходить и приветствовать его. Может быть, это и так, но правда и то, что площади были заполнены людьми. Посмотрите фотографии, документальные фильмы — они не лгут, — наверняка не все приходили по принуждению, особенно в последние годы, когда репрессии уже не были такими жестокими, разве что государственным чиновникам в случае отказа могло грозить наказание или увольнение. Многие из тех кто приходил на площадь, были уже уверены, что они сами этого хотят, а все почему? Да потому, что их десятилетиями заставляли делать это. Любить для них стало привычкой.

— О, — воскликнула его собеседница, — я вас так понимаю! Я многое отдала бы за подобную акцию признания. Но, к сожалению, в нашей стране народ выказывает такое единодушие только в акциях протеста. Очень обидно слышать, как на нас нападают, даже не слушая нас и не читая наших законов, оскорбляют весь кабинет, как вы правильно говорите. И эти их оскорбительные плакаты! Все это очень обидно!

— А шутки, которые они отпускают в наш адрес? — вставил наш лидер, но я не перевел его слова, потому что, во-первых, мне это замечание не показалось существенным, а во-вторых, я просто не успел бы перевести — британская гостья продолжала жаловаться, не слушая собеседника:

— Разве они не могут хотя бы раз высказать нам свое одобрение? Иногда я спрашиваю себя: неужели мы не сделали вообще ничего хорошего? Я слышу слова поддержки только от членов моей партии, и конечно же, я не могу быть уверена в их абсолютной искренности. Только во время войны мы действительно чувствуем поддержку, не знаю, задумывались ли вы над этим, но только тогда, когда мы вступаем в войну, только тогда…

Она задумалась, не закончив фразу, словно вслушиваясь в долетевшие из далекого прошлого приветственные крики, которым уже не звучать. Потом застенчиво и осторожно сдвинула ступни и еще раз с силой потянула юбку вниз, умудрившись каким-то чудом опустить ее пальца на два. Мне совсем не нравился тот оборот, который, по моей вине, приняла беседа. Боже мой, подумал я (мне хотелось бы поделиться этими соображениями с Луисой): эти политики-демократы, оказывается, тоскуют по диктатуре! Для них любой их успех и любое выражение одобрения всегда будут лишь бледным подобием их потаенной тоталитарной мечты — мечты о единодушии и всеобщем одобрении, и чем ближе они к осуществлению этой недостижимой тотальности, тем больше их эйфория. Они превозносят свободу мнений, а на деле эта свобода для них — проклятие, нож острый! Я добросовестно перевел все, что сказала британская гостья, за исключением ее последнего замечания насчет войны (я не хотел, чтобы наш лидер ухватился за эту идею). Вместо этого я вложил в ее уста следующую просьбу:

— Извините, вы не могли бы убрать ваши ключи? Я была бы вам весьма признательна: в последнее время меня очень раздражает шум.

Ноги Луисы оставались в прежнем положении, и поэтому, после того, как наше высокопоставленное лицо извинилось, слегка покраснев, и сунуло тяжеленную связку в карман пиджака (от такой тяжести подкладка, наверное, вся продырявилась), я осмелел и снова решился обмануть его доверие. Он сказал:

— Да, да, вы правы: если мы что-то делаем хорошо, никто не устраивает демонстраций, чтобы и мы узнали, что они остались довольны, — а я решил перевести беседу в другое русло и затронуть личную тему, которая казалась мне менее опасной и более интересной, поэтому на безукоризненном английском языке произнес следующее:

— Могу я задать вам один вопрос, если, конечно, он не покажется вам слишком дерзким? В личной жизни вы принудили кого-нибудь полюбить вас?

Я тут же понял, что вопрос был непростительной дерзостью, тем более что он был адресован англичанке. Я был уверен, что уж на этот раз Луиса не смолчит, что она выполнит свой долг: разоблачит меня и изгонит с позором, что сейчас она поднимет крик («Что вы себе позволяете! До чего мы дошли! Опустились до фарса, это не игрушки!»). Конец моей карьере. С замиранием сердца я взглянул на великолепные ноги. У их обладательницы было время, чтобы обдумать ситуацию и принять решение: британской гостье потребовалась не одна секунда на размышление. Она смотрела на наше высокопоставленное лицо оценивающим взглядом, полуоткрыв рот (слишком много помады, даже в щели между зубов попала), а он, не понимая причин затянувшегося молчания, достал еще одну сигарку и прикурил ее от предыдущей, что, на мой взгляд, произвело очень плохое впечатление. Но благословенные ножки Луисы оставались в том же положении, они разве что слегка качнулись; я почувствовал, что она еще больше выпрямилась на своем убийственном стуле, словно задержала дыхание. Может быть, она больше боялась возможного ответа, чем уже непоправимого вопроса. А может быть, подумал я, ей тоже интересно услышать ответ, раз уж вопрос все равно задан? Она меня не выдала, не разоблачила, не вмешалась; она молчала, и я подумал, что если она позволила мне это, она могла бы позволить мне все в течение моей жизни или в течение той половины жизни, которую мне еще предстоит прожить.

— Гм, гм. Не раз, не раз, можете мне поверить, — сказала, наконец, британская гостья, и ее высокий голос дрогнул при воспоминании о чем-то очень далеком, о чем-то, что, возможно, только так и могло напомнить о себе: заставив внезапно дрогнуть этот властный голос. — На самом деле я часто спрашиваю себя: а любил ли меня кто-нибудь без того, чтобы я сама принудила его полюбить меня? Даже мои дети. Хотя, впрочем, детей принуждаешь больше, чем кого бы то ни было. У меня это всегда происходило именно так. Но я задаю себе и другой вопрос: а есть ли в мире человек, с которым бы этого никогда не случалось? Знаете, я не верю во все эти истории, которые рассказывают по телевизору: двое встречаются и влюбляются, и у них нет никаких проблем — оба свободны, оба готовы любить, у них нет сомнений, их не удерживают воспоминания о пережитых разочарованиях. Я думаю, такого не бывает никогда, даже у самых юных. Человеческие взаимоотношения — это всегда клубок проблем, конфликтов, обид и унижений. Все принуждают всех. При этом мы не принуждаем других делать то, чего они делать не хотят, мы принуждаем только в тех случаях, когда другой человек сам не знает, хочет он того, что нужно нам, или нет, — ведь почти никто не знает, чего он не хочет, и еще того меньше — чего он хочет (последнее просто невозможно знать). Если бы никто никогда никого ни к чему не принуждал, жизнь остановилась бы, люди увязли бы в сомнениях, никто не мог бы ни на что решиться. Единственное, чего люди хотят, — это ничего не делать, пребывать в спячке. Боязнь разочарований парализует нас, размышлять о возможных последствиях еще не совершенных поступков для нас пытка, поэтому-то люди не могут без вождей. Мы нужны, чтобы принимать решения, которых остальные не могут принять, парализованные своими сомнениями и лишенные воли. Мы знаем их страхи. «Спящий и мертвец — картины лишь», — сказал наш Шекспир, и иногда мне кажется, что это сказано обо всех людях. Они действительно как картины: в настоящем они спят, а в будущем станут мертвецами. Именно для этого они нас избирают и платят нам: чтобы мы их будили, чтобы напоминали им, что их время еще не пришло, чтобы принимали за них решения. Но, разумеется, мы должны это делать так, чтобы люди полагали, будто решают они сами. Точно так же, когда двое заключают союз, каждый из них уверен, что сделал свой выбор совершенно свободно. Но это не так. Один из них принудил другого, или убедил, если вам так больше нравится, а скорее всего, они оба были принуждены в тот или иной момент того долгого процесса, результатом которого стал их союз, вы согласны? А потом им предстоит быть вместе какое-то время, может быть, до самой смерти. Иногда их принуждают обстоятельства, кто-то или что-то из их прошлого, их недовольство чем-то, их несчастная судьба. Или что-то, о чем они даже и не подозревают, — в душе каждого из нас живет что-то, о чем мы даже не подозреваем, нечто, унаследованное нами с древнейших времен.