Алжирский пленник (Необыкновенные приключения испанского солдата Сервантеса, автора «Дон-Кихота») - Эмма Выгодская

В одном был уверен Дали-Мами: Сервантес, однорукий гордец, бунтарь, зачинщик прошлого бегства, на этот раз был ни при чём. Он стал даже весел, шутил со сторожами, учился играть на однострунной мавританской гитаре, что-то вечно напевал, днём много спал…

Много спал — это хороший признак. Верный признак, что человек успокоился.

Мами так доволен был Сервантесом, что разрешил даже снять с него кандалы и иногда в дневные часы выпускать из тюрьмы.

Так Сервантес добился, наконец, для себя свободы выходить днём. А выходить было необходимо: восьмерых товарищей, засевших в пещере, надо было снабжать продовольствием.

Всё, что мог Мигель урвать из своего скудного пайка или добыть на базаре, он носил пленникам в пещеру.

Выкуп раба в Алжире обставлялся бесконечными формальностями. До отъезда Родриго оставалось не меньше полутора месяцев. За это время надо было успеть переправить в пещеру остальных пленников, набрать запас продовольствия и засесть самому в ожидании судна.

Стояла весна, период набегов. Море кишело пиратскими судами.

Почти каждый день из гавани с пушечными выстрелами отплывал разукрашенный галеот, и хвастливый корсар-капитан обещал столпившимся на берегу горожанам богатую добычу.

В эти дни, пользуясь свободой, Сервантес много ходил по алжирским улицам, приглядывался к этому удивительному городу.

Коренное его население — мирные арабы — давно подчинилось туркам. Тон городу задавали корсары.

Беглецы со всех берегов Средиземноморья — греки, тунисцы, александрийцы, итальянцы, испанцы, сицилийцы — составляли половину населения. В большинстве это были европейцы — перебежчики, «ренегаты», как их называли. Крестьянин, обиженный сеньором, матрос, не поладивший с властями, задавленный налогами горожанин переходили на сторону ислама и бежали сюда, в вольный порт на полудиком африканском берегу.

Турки вовремя догадались взять под своё покровительство это вольное разбойничье гнездо, водрузив над ним зелёное знамя ислама, и турецкий султан каждые три года посылал туда своего наместника — пашу.

В этом городе никогда не бывало спокойно. Корсары постоянно готовы были восстать против турецкого паши, арабы — против постоя янычарских войск, разоряющих страну, рабы-европейцы — против корсаров, арабов и турок вместе.

Пленные европейцы были наиболее загнанными рабами этого пиратского гнезда. Их трудом держался весь город. Они возили тележки, носили воду, нянчили детей, клали стены, рыли каналы, гребли на судах. Богатство города держалось на их плечах. До двадцати тысяч было их здесь — французов, испанцев, итальянцев, греков.

Несмотря на разбойничьи набеги, Алжир был в ту пору центром оживлённой торговли. В порту стояли суда: английские со свинцом и медью, испанские с вином, солью и жемчугом, французские с порохом, мылом и оружием, генуэзские с бархатом и цветными тканями, венецианские с резными ларцами, стеклом и зеркалами. Со всех концов Средиземного моря богатства земли стекались в этот обменный пункт между Европой и Африкой, между Западом и Левантом.[19] Торговля объединяла всех; европейских купцов в Алжире было не меньше, чем здешних, арабских. Паша гостеприимно открывал купцам из Испании и Италии доступ в порт. Но на время стоянки в порту с европейских торговых кораблей снимались руль и паруса, иначе христианские пленники могли воспользоваться судами своих сородичей для бегства.

Как-то раз, спускаясь по крутым уличкам-лестницам к морю, Сервантес увидел в порту необыкновенное оживление. Большая толпа стояла на берегу.

— Галима! Галима![20] — кричали в толпе и поднимали руки.

Несколько пиратских галер входили в бухту. Одна вела на буксире, кормой вперёд, разбитое испанское судно. Знамёна его волочились по воде — символ унижения для взятого в плен корабля.

Бросив якорь, пираты прежде всего собрали вёсла и отнесли их в береговой склад. Это делалось для того, чтобы гребцы-невольники не воспользовались минутой выгрузки и, ударив во все вёсла, не отчалили в открытое море.

Вновь захваченных пленников начали сводить на берег.

— Большая добыча, хорошая добыча! — кричали женщины на пристани. — Аллах акбар![21] Мужья наши везут хорошую добычу!..

— Сто двадцать… сто семьдесят… двести тридцать… — считали в толпе.

Двести восемьдесят человек! Добыча действительно была невиданной.

Пленников разделили на партии и погнали вперёд. Сервантес пошёл рядом, приглядываясь к пленникам.

В первой партии, с краю, шёл невысокий пожилой человек, с неподстриженной, как у мавра, бородой, в тёмном платье учёного. Незаживающий рубец был у человека на шее, синий, как след виселичной петли. Лицо человека показалось Мигелю примечательным. Мигель зашагал с ним рядом.

Человек со шрамом шёл медленно и часто останавливался — ему изменяли ноги.

— Быстрее! — Надсмотрщик ударил человека палкой по плечам. Испанец зашагал быстрее.

— Дон Антонио! Дон Антонио! Погодите, я боюсь отстать от вас! — Толстый монах в коричневой рясе, с потным красным лицом, ковылял за пожилым. — Не спешите так, дон Антонио!

— Раньше, на свободе, ты не так уж старался держаться за меня, отец Сисмонио, — с усмешкой ответил дон Антонио. — Раньше ты обо мне говорил иное.

— Это не я, это отец Бланко, — затряс головой толстый монах. — Теперь уж я не отстану от вас, дон Антонио. Когда в Испании узнают, что доктор Антонио Соза в плену, ваши друзья — у вас их так много — соберут деньги и выкупят вас. Может быть, тогда и мне, смиренному монаху, удастся вместе с вами вернуться на родину.

Доктор Антонио Соза! Тот самый, которого вынули живым из гарроты! Мигель слыхал историю Созы. Доктор выступил на учёном диспуте в Сарагоссе. «Аутодафе — позор Испании», — сказал доктор Соза. Его ломали на дыбе, подвешивали за ноги. Потом приговорили к гарроте — удушению железным ошейником. К гарроте приговаривали тех, кого считали недостойным сожжения на костре.

Антонио Созу вынули живым из гарроты. Нашлись друзья, которые подкупили палачей. Соза бежал и уже много лет жил в Италии. Как он попал пленником на дикий африканский берег?

— Это не я, это отец Бланко оклеветал вас, — жалобно повторил толстый монах. — Я больше никогда не буду верить отцу Бланко. Он уговаривал меня купить у него талисман и сказал, что, кто носит его, того не коснутся никакие удары — ни деревом, ни железом, ни сталью, а за один только сегодняшний день меня уже били четыре раза, и боюсь…

Точно поняв слова монаха, ближний янычар ударил его прикладом между плеч.

— Замолчи, папа![22] — крикнул он. — Наговоришься, когда посидишь на цепи!

Отец Сисмонио обиженно замолчал. Но минуту спустя забормотал снова:

— Бланко с нами в одной партии, сеньор. Видите, он вон там, в последних рядах. Глядя на него, действительно можно подумать, что он уже спасся здесь на земле, что ему уже отпущены все грехи.

Сервантес оглянулся.

В последних рядах шёл монах, высокий и плотный, с рыхлым зеленоватым лицом и глубоко запавшими глазами. Он перебирал чётки у пояса и, возводя глаза кверху, безостановочно шевелил бледными губами — видимо, читал молитвы. Левый больной глаз его был полуприкрыт спущенным веком, и оттого казалось, что он одним глазом смотрит в небо, а другим в землю. По коричневой рясе Сервантес узнал в монахе доминиканца.

Скоро партия пленных свернула в узкую боковую улицу; сторожа оттеснили Мигеля, потом нахлынула толпа, загородила вход в улицу, и Мигеля окончательно оттёрли. Он даже не мог проследить, куда прошла эта партия.

Два дня он метался и расспрашивал всех: к какому хозяину попал доктор Соза, старик-учёный, с испанского судна. Никто ничего не мог ему сказать.

Скоро подоспели другие заботы. Пленники сидели в пещере. Их надо было снабжать провизией, и Сервантес забыл о Созе.

Однажды он шёл по базару, закупая провизию для пленников. На базаре было шумно. Седобородые арабы, сидя на порогах своих лавок, зазывали покупателей. Они предлагали мёд, табак, ковры, цветные туфли, ткани. Берберки раскладывали прямо на земле груды овощей, арбузы, свежие фиги. Незаметно Сервантес забрёл в Бадистан, огороженную часть базара, где продавались рабы. Здесь было тише. Несколько партий рабов разных хозяев сидело на земле. Турок-посредник вызывал их по одному и гонял, как лошадей, на открытом месте, расхваливая их достоинства и набивая цену.

Сейчас турок гнал по кругу худого, истощённого итальянца с разбитыми ногами. Турок заставлял его прыгать через палку, показывать зубы, поднимать тяжести.

— Вот лучший пленник из партии Ахмет-Али! — говорил нараспев турок. — Ноги у него крепки, как столбы, а спина, как мраморный свод! Горная газель не угонится за ним в беге, а зубами он перекусывает джутовую верёвку в руку толщиной.