Дочь священника - Джордж Оруэлл

Замечание изменило курс обличительной тирады Виктора: он уже собирался повторить, что паства Святого Афельстайна тает вследствие страшного занудства богослужений, однако от ненавистных слов «наука-мысль-свобода» речь съехала в самую наезженную колею.

– Вот именно, так называемая их «свобода мысли»! – воскликнул он и снова начал неистово метаться по теплице. – Все от них, свинских атеистов из шайки Рассела и Хаксли[15]. Еще бы церкви не обессилеть, если вместо того, чтобы громить до основания этих грязных лживых болванов, мы просто засели в своих норах и позволяем безбожникам всюду сеять их скотские мыслишки. А все наши епископы!

Как истинный англокатолик, Виктор был преисполнен гнева и презрения к английским епископам.

– Епископы наши прохвосты, модернисты и карьеристы! Вот так, – резюмировал он слегка успокоившимся, повеселевшим голосом. – Письмо мое, опубликованное на прошлой неделе в «Гласе Господнем», видела?

– Нет, к сожалению, – сказала Дороти, стараясь точно поместить вторую пуговицу. – О чем оно?

– О наших епископах-новаторах и прочей нечисти. Старика Барнса я там здорово поддел!

Практически недели не проходило без письма Виктора в редакцию «Гласа Господня». В пекле каждого боя, в гуще каждой атаки на модернистов и атеистов, он дважды доблестно сражался с доктором Мэйджором, не раз испепелял убийственной иронией декана Инге и епископа Бирмингемского, не робел налетать на самого верховного злодея Рассела (трусливый Рассел, разумеется, не принял вызов). Но Дороти, по правде говоря, нечасто знакомилась с его памфлетами, ибо один вид заголовка «Гласа Господня» возмущал Ректора. Из всех газет в его дом доставлялся лишь «Исторический Церковный вестник», благородный, несколько старомодный еженедельник с мизерным тиражом для истинных ценителей высокого.

– Скотина Рассел! – процедил Виктор, сощурившись и глубоко засунув руки в карманы. – Ох, как у меня от него кровь закипает!

– Это не тот Рассел, который такой ужасно умный математик? – спросила Дороти. – Не он?

– Ну, в своих алгебрах-формулах он, может, и соображает, – нехотя подтвердил Виктор. – Да что с того? Если кому-то там охота вечно возиться с цифрами, это еще не означает… И вообще – неважно! Давай-ка снова то, с чего я начал. Так почему ж у нас не получается зазвать прихожан в церковь? А потому что службы наши без чувства и без веры, вот почему. Люди хотят таких богослужений, которые действительно богослужения, они хотят по-настоящему? по католически прекрасного служения Богу! А что мы им даем? Вместо пищи духовной пичкаем их протухшей скукотищей, хотя всем ясно – протестанщина тупа и холодна, как старый ржавый гвоздь.

– Неправда! – возмутилась Дороти, прикручивая третью пуговицу. – Мы никакие не протестанты, ты отлично знаешь. Папа всегда говорит, что в англиканстве принцип католический, и он уже не знаю сколько проповедей читал о святости апостольского предания[16]. Из-за этого самого к нему не ходят лорд Покторн и другие вроде него. Только с англокатоликами папа тоже не хочет: он говорит, у них ритуальность чрезмерна и самодовлеет. И я так думаю.

– Я же не утверждаю, что отец твой не прав в доктрине – в доктрине абсолютно прав. Но если он принцип считает католическим, то почему бы и обряд не вести согласно истинной традиции? Почему хоть иногда не напоить воздух благоуханным ладаном? Обидно! И потом его представления о ризах – ты извини, я вынужден сказать – это ж ни в какие ворота! На светлое Христово Воскресенье поверх готической сутаны надел нынешний итальянский стихарь с тесьмой. Это же, черт возьми, как цилиндр с коричневыми туфлями!

– А мне фасон не кажется настолько важным, – сказала Дороти. – Думаю, главное – дух, а не облачение.

– Типичный ответ дубовых методистов! – вскинулся Виктор. – Облачения именно важны необычайно! Зачем священный ритуал, если не выполнять его как следует? Хочешь взглянуть, какой может быть настоящая благородная служба, – зайди к «Святому Уэдекинду» в Миллборо! Вот это да, вот это шик! И лики Девы Марии, и чаши, и дарохранительницы – ух, красота. Из консистории их уже раза три прихватывали, но они, молодчаги, в ус не дуют, ноль внимания на епископа.

– А мне они противны! – держалась Дороти. – Все напоказ. Так дымят своим ладаном, что еле угадаешь, где алтарь. Таким, как в «Святом Уэдекинде», надо бы принимать чистое католичество – без лицемерия.

– А вот тебе бы, дорогая, надо в секту. Честное слово, ты готовая сектантка. Звалась бы Плимутским братом или Плимутской сестрой, или как там еще. Уверен, твой любимый псалом 567-й: «Господи, в вечном страхе пребываю перед высотами Твоими!».

– А у тебя, конечно, 231-й: «Каждую ночь шатер мой разбиваю все ближе к Риму!», – парировала Дороти, замотав нитку вокруг четвертой и последней пуговицы.

Спор продолжался еще несколько минут, пока Дороти украшала шляпу знатного дворянина плюмажем (привязывала к собственной старенькой школьной шляпке пучок настриженной бумаги). Они с Виктором не умели поговорить без того, чтобы быстро не впасть в полемику насчет степени допустимой «ритуальности». Дороти полагала, что Виктор, если ему не препятствовать, способен окончательно «скатиться к Риму», и это было очень вероятно. Но сам Виктор не сознавал близости рокового края. Сейчас, когда борьба англокатоликов кипела на трех фронтах одновременно – справа упрямство протестантов, слева нахальство модернистов, а сзади, как ни грустно, вероломство римских патеров, не упускавших случая тихонько пырнуть в спину, – весь его горизонт заполнялся упоительной битвой. Первейшим, важнейшим делом жизни являлось пригвоздить доктора Мэйджора в «Гласе Господнем». Интересно впрочем, что страсть пылкого рыцаря веры по сути не содержала ни грана религиозности. Бурная клерикальная полемика воодушевляла азартом состязания, самого интересного на свете, поскольку в нем не предвиделось конца и разрешалось немножко жульничать.

– Ну, слава Богу, тут, кажется, все, – сказала Дороти и покрутила на пальце дворянский головной убор с плюмажем. – Но впереди ведь еще горы, горы! Как я мечтаю забыть когда-нибудь про гнусные ботфорты. Виктор, а сколько времени?

– Без пяти час.

– Боже мой! Нужно бежать! На ужин три омлета – я не могу доверить их нашей Эллен. Ой, Виктор! Есть у тебя что-нибудь нам на распродажу? Если есть пара старых брюк, это бы лучше всего: брюки с благотворительных базаров сразу разбирают.

– Брюки? Нет. Я тебе скажу, что, пожалуй, могу дать. Могу дать «Странствия паломника» и «Книгу мучеников» Фокса, сто лет жажду от них избавиться. Свинская протестантская макулатура! Одна хрычовка из сектанток всучила этот хлам. А ты, стало быть, снова затеяла гроши выклянчивать? Вели бы мы службы в церкви нормально, по католически, могли бы развести приличную паству, не пришлось бы…

– Дашь книги? Замечательно! – прервала Дороти. – Мы всегда ставим книжный лоток и просим только пенни за книжку, так что почти все продается. Нам просто необходим успех на этой распродаже! И знаешь, Виктор, я почти уверена, что мисс Мэйфилл пожертвует нечто необычайно милое. Мои особые надежды на ее сервиз Лостофтского завода, мы получили бы не меньше пяти фунтов. Сегодня я все утро специально молилась, чтобы она его дала.

– Вот как? – произнес Виктор без обычного энтузиазма. Так же как хмурого трудягу Прогетта, его, готового сутками дискутировать о пунктах ритуала, упоминания о молитвах собственного сочинения слегка коробили. – Так не забудь спросить отца насчет процессии, – напомнил он, повернув к теме близкой и приятной.

– Хорошо, я спрошу. Только ты знаешь, как будет: он рассердится и назовет это «римской лихорадкой».

– Проклятье! Дьявол ее задери, чертову лихорадку! – воскликнул напоследок Виктор, который в отличие от Дороти не налагал на себя епитимий за бранные слова.

Примчавшись в кухню, обнаружив, что для трех порций омлета имеется всего пяток яиц, Дороти решила соорудить один большой омлет, нарастив объем блюда добавлением вчерашнего вареного картофеля. С краткой молитвой об удаче (омлеты ужасно склонны разваливаться, когда их вынимают из сковородки) Дороти погрузилась в кулинарные проблемы. Виктор тем временем спускался в город, полуобиженно-полумечтательно мурлыча «Славься, День Торжества» и встретив по пути лакея, тащившего к дому священника две старинные ночные вазы без ручек – вклад мисс Мэйфилл в дело богоугодной филантропии.

6

Часы показывали чуть больше десяти вечера. За день много всего случилось, хотя ничего примечательного: карусель хлопот, каждодневно круживших Дороти. В этот довольно поздний час она, как было предварительно условлено, сидела в гостях у Варбуртона, пытаясь не сбиться на поворотах очередной из хитро петляющих дискуссий, в которые хозяин дома обожал ее втягивать. Они беседовали (Варбуртон, естественно, всегда выруливал к этой теме) о религии.