Погода массового поражения - Дитмар Дат

«ну и что же это за выставка?»

мама достает из сумочки газету, расправляет ее и протягивает мне. там напечатан огромный портрет симпатично-скромно-лукавой, глядящей вверх и вправо девушки в блестящей черной кожаной куртке; напоминает немного все эти штуки с живописью по дереву, которые мы уже смотрели вместе, абсолютный фотореализм — «мам, как звали чувака, на которого ты меня в прошлом году таскала, того с рок-звездами и девушками?»

«франц герч».

«точно, немного похоже на него».

«дело не только в картинах, у этой серии работ с николь целая история, это… там еще и тексты, и фильмы есть».

«типа инсталляции такие?»

«в некотором роде, там все написано».

«мне это лучше сейчас прочесть?»

«могу и рассказать, если тебе интересно».

«в другом случае я бы, наверно, не поехала», перед ней ставят новый молочный коктейль с тропическим декором, она говорит: «портреты николь возникли за три года — последние по памяти и фотографиям. Йоханна раух — молодая художница из, не знаю даже точно откуда, по-моему, она сейчас живет во фрайбурге, была некоторое время в берлине со своим…» «молодая? как я?»

«нет-нет, ей под сорок, а возможно, уже и за сорок, но имя сделала лишь пару лет назад — после этих работ с николь. история увлекательная, загадочная».

девушка на портретах, николь, была подругой некоего типа по имени пауль дебю, с которым художница и сама была вместе в школьные годы, эта самая николь была аутисткой или шизофреничкой, в любом случае ненормальной — но вместе со своим паулем, который был на десять лет ее старше, наверно, само седьмое небо; одно только излучение этого счастья, вместо того чтобы вызвать у художницы ревность, освободило ее каким-то образом от многолетней депрессии и дало совершенно новое основание для работы, в общем, она обоих распрашивала, рисовала, снимала и изучала, а потом у этой самой николь появился от пауля ребенок, девочка, после, когда уже состоялась первая выставка об этой паре, и Йоханна раух заметила, что нравится критикам и зачин хорош в плане карьеры, состояние николь резко ухудшилось: помутнение рассудка, галлюцинации, наверно, из-за ребенка — мама ничего по этому поводу не говорит; да и это не самая удачная идея — обсуждать с собственной матерью вопрос о том, съезжают ли после родов с катушек, в любом случае, бедняжка вскоре совсем тронулась и даже кого-то там серьезно ранила, после этого ее отправили в психушку.

«и там она пропала», говорит мама и продолжает, поскольку вид у меня обалдевший, со злоралным спокойствием потягивать свое пойло, «как это, пропала?» «никто до сих пор не знает — кажется, это было два года назад, — что именно случилось; говорят, она покончила с собой или скрылась вместе с другой женщиной — так или иначе, найти ее не удается».

«а ребенок? и этот… пауль?»

«это самая соль, может показаться пикантным или аморальным: пауль и девочка живут сейчас вместе с йоханной раух, кажется, он даже женился на ней», «думаешь, эта парочка укокошила николь?»

«ну откуда у тебя эти мысли?», таким строгим тоном, крайняя степень дистанции, какую она может выразить. все же я примирительно признаю ее правоту — хоть и щекотливый, но своеобразный хеппи-энд, эта новоиспеченная семья во главе с художницей, своего рода матриархом, у которой

зал не тот, о котором я думала, в базеле, очевидно, больше художественных площадок, чем мне до сих пор казалось благодаря эксперту-матушке. пол небесно-голубой, видео показывают не в привычных минителеящиках на побеленных тумбах, а на трех огромных экранах, с проектором.

николь со своим ребенком, на балконе, сначала против света, потом по свету, и как молодая мать каждый раз по-новому заворачивает ребенка в его одеяльце, а потом отбрасывает назад прядь волос, не желающую спокойно улечься за ухом: это очень нежно, это чертовски трогательно, по правде говоря, но круче всего сами портреты, на огромных подставках или прямо на голой стене, все намного выше человеческого роста, некоторые гламурны, как у супер-звезд, у всех какая-то тихо-радостная, просветленная аура, будто эта женщина узнает обо мне больше, когда я стою перед ее изображением, чем я когда-либо смогу о ней

николь в черной кожаной куртке

николь ухмыляется, с сережками, как капли дождя

николь с глубоким вырезом и двумя цепочками на шее, худым лицом и высокой прической

николь черно-белая, врасплох

николь с челкой, в белой кофте

николь смеется, нечетко, радостно

николь скептичная, дружелюбная, посмотри, какие зеленые глаза

николь с полуоткрытым ртом, слегка напуганная, отсутствующий взгляд

николь скромная, в желтом сарафанчике

николь дерзкая, склонив голову набок

николь милая и безобидная, абсолютно готовая фотографироваться

николь с завитками, жемчужная цепочка, белое платье, почти свадебное, она машет

поначалу мы с мамой плетемся, как и полагается матери с ребенком, друг подле друга, к первой картине, дальше, ко второй, дальше, к третьей, дальше, но потом я решаюсь уйти на один-два шага вперед, она кивает мне, и вскоре мы теряем друг друга, вскоре и я теряю саму себя в этом космосе пропавшей без вести и вместе с тем чувствую себя в нем уютно, защищенно от

сначала похоже на фильмы о жертвах несчастного случая, когда теряют руку или ногу и невозмутимо ковыляют дальше или стоят, потому что шок так велик, что люди даже не соображают, как это с ними случилось и

йоханнес герман и его кошмарная ангелика стоят у кассы и немного погодя входят, хотя это ничего не значит, я не знаю, как реагировать, просто принимаю к сведению, как тот тип с таможни — жалобы Константина на прошлой неделе, видит она меня или ох боже боже она меня уви

я не настолько изворотлива, чтобы спрятаться за портрет, зайчиха в свете фар приближающегося грузовика, и тогда вот оно вдруг, прорвалось: желудок обрывается вниз, руки немеют, рот черствеет, и самое дурацкое клише становится оправданным: ноги мои из ваты, колени из каши, я боюсь рухнуть на пол, на попу, как чарли чаплин как

когда он примерно одновременно узнает меня и мою мать, хотя мы и не стоим друг возле друга, и так как он с ангеликой стоит ближе к маме, чем ко мне, они еще на шаг приближаются к ней. он тихо здоровается, протягивает ей руку, посылает мне дружелюбный взгляд, кивает, знакомя маму с ангеликой, мое сердце бьется громко и яростно в груди и горле, до самых висков — как штефани говорит, «падок», у нее падок у него падок, вместо «припадок», ей это кажется круче, эта сокращенная

если он и его корова сейчас еще и меня начнут обсюсюкивать, я задохнусь, и я без раздумий делаю первое, что приходит в голову

не-ет это не голова это тело

чтобы не загнуться, иду на абордаж и решительно — грохот-то какой в этом храме искусств — цокаю к ним троим, надеваю свою самую отмороженную гримасу и достаточно громко, так, что даже несколько людей оборачиваются, говорю: «о, как здорово, мой любимый учитель и, прости, ангела?», с гулькающим «г», как у госпожи меркель, и с легким повышением интонации на первом слоге, которая должна дать понять: вот я дуреха, и правда совсем забыла, как тебя, ворону, зовут.

нет: он ничего ей не рассказал, он просто не мог ей ничего рассказать, скотина, потому что даже она не настолько дура, чтобы суметь сыграть это слегка стеснительное, но дружелюбное: «Клавдия, привет», «я думал, ты болеешь!» говорит он с наигранным возмущением, маленькое шоу для моей мамы и своей пигалицы, он еще об этом пожалеет, ему не поздоровится, да я просто

у меня дар речи пропал, а ведь я как раз собиралась доиграть до горького финала сценку «стерва атакует». он трепещет теперь, оттого что дело выходит из-под конроля, и говорит поспешно и псевдовесело: «ну, я никому не скажу, ты хорошо поработала в этом году, тебе нужен заслуженный отдых, м-да… ну, желаю приятно провести время», «вам тоже», говорю я, словно

когда он удаляется и я как раз собираюсь со всей силы врезать ему острыми носками туфель по икрам, моя любимая мамочка произносит самую несусветную глупость, которую я когда-либо слышала: «очень приятный мужчина, нет, правда», дисциплинированно провожу с ней еще двадцать минут, то и дело встречаясь взглядами с крупнейшей сволочью всех времен и его очаровательной крокозяброй, чья поганая соскоморда меня

в машине, по дороге домой, мама спрашивает: «ты сегодня в хорошем настроении, даже свистишь! неплохо было на выставке, а?»

«да. незабываемый денек», говорю я и

дерьмо кругом дерьмо ненавижу

012044

теоретически я понимаю, что мне не следует его этим грузить, что ему это не понравится, но к кому мне еще пойти? если об этом узнает штефани, то можно будет смело давать это в газету под названием «декадетская эпифания с траханьем».