Башня одиночества - Валерио Манфреди

Филипп снова опустился на тротуар и начал обследовать плиты, из которых тот состоял. Пара из них свободно двигалась, потому что на месте некогда скреплявшей их мальты осталась лишь пыль. Кто-то соскреб мальту (может быть, отец?), в пыли все еще можно было разглядеть несколько комочков.

Он достал из рюкзака кирку и, используя ее в качестве рычага, начал со всех сторон приподнимать плиту, пока ему не удалось ее освободить. Он тут же почувствовал изнутри дуновение ветра и понял, что открыл ход в другое помещение, до того момента отделенное от галереи. А потом ему опять послышался приглушенный звон, который вскоре прекратился. Возможно ли это? Неужели действительно существуют колокольчики землетрясения? Филипп вздрогнул при мысли, что подземный толчок способен навсегда похоронить его в этих катакомбах, и вновь напряг слух, но различил только собственное дыхание. Больше он об этом не думал. Осторожно высвободив вторую плиту, Филипп выскреб из-под нее землю, открыв проход, вполне достаточный, чтобы пробраться внутрь.

Вскоре он очутился в небольшом квадратном помещении — несомненно, то был кубикулум.[5] Подняв фонарь чуть выше, он увидел частично сохранившийся остов деревянной кровати, а возле стены скамью на бронзовых ножках. Металл покрылся зеленой патиной, в то время как дерево, почти полностью окаменевшее, приобрело за долгие века серый оттенок.

Он оказался в доме древнего римлянина, несомненно, погребенного тем самым землетрясением, что последовало за извержением Везувия в 79 году до нашей эры. При свете фонаря Филипп осмотрел стены помещения и увидел, что оно отделено от остальной части дома грудой осыпавшегося камня, и, как он понял, обвал произошел совсем недавно. Видимо, его вызвал отец, пытаясь пробраться во внутреннюю часть древнего жилища. А потом у него не было времени или возможности вернуться и продолжить свои поиски.

Стало уже совсем поздно, и Филипп подумал, не вернуться ли сюда на следующий день, отдохнув, со свежей головой, но мысль, что, пробив эту последнюю преграду, он сможет пройти по безмолвным комнатам, оказаться единственным живым существом в этом доме спустя почти две тысячи лет, удержала его и придала сил. Он съел последний оставшийся у него кусок хлеба, глотнул воды и принялся перекладывать куски туфа и камни, осторожно, чтобы не вызвать еще один обвал, и через пару часов ему удалось открыть проход. Весь мокрый от пота, с белыми от пыли волосами, он проник в лазейку, стараясь не задеть балку, каким-то чудом сдержавшую дальнейшее обрушение. Перейдя на другую сторону, он потрогал ее пальцем и понял, что дерево словно окаменело — на него все время капала сверху вода с известняком, и это придало ему хотя и невеликую, но все же достаточную прочность.

Открывшейся перед ним картине позавидовало бы любое воображение: волею судеб большая часть помещений сохранилась нетронутой, и здесь вполне можно было пройти, только перистиль[6] почти доверху наполнился пеплом, однако перила, окружавшие сад, сдержали потоки лавы, создав своего рода преграду, и она легла достаточно компактно, позволяя двигаться, плотно прижимаясь к стене.

Подняв фонарь повыше, Филипп увидел, что фрески, украшавшие стену, чудесным образом сохранились, на них тоже был изображен сад, с потрясающим эффектом trompe l’oeil:[7] в дрожащем свете фонаря взору открывались пальмы, гранатовые и мастиковые деревья, яблони с красными, блестящими яблоками, мирты и сливы, тяжелые от плодов, а из листвы этого фантастического сада, созданного древним художником, силой искусства продлившим свою жизнь в вечности, во времени и пространстве, выглядывали певчие дрозды и зяблики, горлицы и сойки. Ему даже на миг показалось, что в этом неверном свете ветви и кроны колышет внезапное дуновение ветерка, а птицы вот-вот запоют и взлетят под пыльные своды.

Он двинулся дальше и добрался до внутреннего дворика, почти полностью засыпанного пеплом, однако пройти по нему все же было можно. Слева он различил нишу, испещренную изображениями божеств и демонов, под каждой фигурой стояло соответствующее ей этрусское имя. Среди них выделялся Харон, проводник в потусторонний мир. Странно было обнаружить знаки и такие изображения в помпейском доме первого века нашей эры. Однако, неторопливо рассматривая эти картины при свете фонаря, он вновь будто бы услышал негромкий шум и ощутил дуновение ветра. Неужели еще кто-то бродит по этому мертвому миру, по пространству, застывшему вне времени?

Филипп остановился и долго прислушивался, но различил лишь биение собственного сердца, а потом двинулся дальше, к порогу таблинума,[8] где застыл словно парализованный: перед ним сидел хозяин дома.

Верхняя часть скелета — голова, руки, часть ребер и позвоночника — покоилась на столе, тазовые кости лежали на стуле, в то время как ноги и ступни рассыпались по полу, украшенному превосходной геометрической черно-белой мозаикой. Белая льняная туника прекрасно сохранилась, на воротнике и рукавах можно было различить красную вышивку, хотя и выцветшую.

Он тихонько приблизился и, переступая порог, краем глаза заметил необычный предмет, висевший на канделябре, — то был черный металлический систр цвета окислившегося серебра, тоже отлично сохранившийся. В памяти его всплыли слова монаха — легенда о колокольчиках землетрясения — и навязчивое желание отца восстановить последовательность нот. Он рассматривал этот предмет, и ему показалось, будто серебристый звон эхом отдается от стен комнаты. И тогда он протянул вперед дрожащую руку и качнул систр. Колечки сдвинулись с места и ударились о внешнюю раму. Освобожденные этим толчком ноты, заключенные в маленьком инструменте, к которому вот уже двадцать веков не прикасалась рука человека, взметнулись в воздух и прозвучали в этом мире пепла краткой, нежнейшей элегией.

Филипп почувствовал, как на глазах у него выступили слезы: именно эту мелодию музыкальной шкатулки он тщетно пытался воскресить в памяти! Отец по неясной причине попросил искусного мастера повторить этот звук в музыкальном инструменте; это его благодаря странному акустическому эффекту, сложной игре эха, слышали во время землетрясения, он заставлял монахов дрожать от ужаса среди ночи — тихий голос, забытый в глубине тысячелетий.

Какие еще чудеса хранит это место?

Он снова перевел взгляд на останки сидевшего перед ним человека, и на его глазах рассыпались под действием звуковых волн кости руки, до сих пор державшиеся благодаря какому-то чудесному равновесию. И тогда он обратил внимание на правую руку мужчины, кости которой теперь покоились на листе папируса. Этот человек умер, делая некие записи.

На столе также стояла чернильница, а пальцами он сжимал тростниковое перо. Филипп поспешно достал из рюкзака «лейку» и запечатлел эту удивительную сцену в холодной вспышке магния, после чего обошел вокруг стола и, осторожно передвинув кости руки, потянулся, чтобы забрать папирус, как вдруг тот шум, который ему почудился несколько минут назад, стал громким и отчетливым: то был звук шагов и голосов. Он обернулся к источнику звука и в то же мгновение увидел деталь, ускользнувшую от него в тот момент, как он входил в комнату, поглощенный необыкновенным зрелищем, представшим его взору. На пыли, покрывавшей пол, отпечатались человеческие следы, оставленные гораздо позже случившейся здесь древней трагедии. Он попятился к порогу и автоматически схватил систр, сунув его в рюкзак. Едва успев погасить фонарь и спрятаться за одной из колонн внутреннего двора, он услышал скрип, похожий на звук открывающейся двери, и в помещение проникли свет другого фонаря и острый запах карбида.

В комнату вошли трое мужчин: двое были бедно одеты и походили на неаполитанцев; третьего он не разглядел, потому что тот повернулся к нему спиной. Видно было только, что это высокий, крепкий человек, одетый с исключительной элегантностью.

— Видишь? — сказал один из неаполитанцев. — Все именно так, как мы тебе рассказывали. Смотри, какое чудо: все тут целехонько.

Высокий мужчина оглядел комнату.

— Целехонько? — спросил он. — Посмотрите на кости этой руки: они смещены вправо, по крайней мере, сантиметров на тридцать. Вы уверяли, что сюда до вас никто не проникал.

— Эй, приятель, мы сказали тебе правду и ничего насчет руки не знаем. Ты что, ищешь предлог, чтобы нам не платить? Смотри, тебе это так не сойдет, мы…

— Я не дам вам ни единого чентезимо, если вы не скажете, кто еще сюда заходил… Несчастные, вы решили заработать дважды, ведь так? Так?

Он говорил по-итальянски правильно, но с ярко выраженным иностранным акцентом, похоже, среднеевропейским.

Один из неаполитанцев шагнул вперед, однако его не испугали слова иностранца.

— Мы привели тебя туда, куда ты хотел. А теперь заплати нам.