Мемуары генерала барона де Марбо - де Марбо Марселен

Но вернемся к старшему. Он пришел к отцу. Что же мы видим? Разбитной малый, с хорошей, правда, выправкой. Кивер, сдвинутый на ухо, сабля болтается, лицо красное, располосованное на две части огромным шрамом. Усы в полфута длиной, нафабренные воском, теряются где-то за ушами. Две толстые косы, заплетенные на висках, спускаются с висков на грудь. Все это представляло вид необычайный. Образ хулигана, усиленный его обрывистой речью, с немыслимым франко-эльзасским выговором, складывался окончательно. Правда, этот последний недостаток не особенно удивил отца, гак как он знал, что в 1-й гусарский полк, бывший полк Бершени, когда-то принимали немцев. Поэтому все команды в этом полку до 1793 года отдавались на немецком языке, и именно этот язык был наиболее распространен среди офицеров и гусаров, которые почти все были родом из провинций с берегов Рейна. Однако отец был просто поражен внешностью моего будущего наставника, его ответами и общим видом отчаянного дуэлянта.

Позднее я узнал, что отец немало сомневался, отдавать ли меня в руки этакого удальца, однако г-н Го напомнил, что полковник Пикар назвал его лучшим унтер-офицером в эскадроне, и тогда мой отец решился попробовать.

Итак, я последовал за Пертеле, который запросто взял меня под руку, отвел в мою комнату, показал, куда положить вещи, и проводил в маленькую казарму, расположенную в старом монастыре, занятом эскадроном 1-го гусарского полка. Мой наставник заставил меня оседлать, а затем расседлать красивую небольшую лошадь, которую отец купил для меня. Затем он показал мне, как надо укладывать шинель и оружие. После всего этого он решил, что пришло время идти обедать, тем более что мой отец, пожелавший, чтобы я питался вместе со своим наставником, назначил на этот дополнительный расход значительную сумму.

Пертеле проводил меня в небольшую харчевню, заполненную гусарами, гренадерами и солдатами всех родов войск. Нас обслужили и поставили на стол огромную бутылку очень крепкого красного вина. Пертеле налил мне бокал и мигом опустошил свой. Я же поставил свой на стол, не прикоснувшись, так как я раньше никогда еще не пил чистого вина, и запах этой жидкости показался мне неприятным. Я признался в этом, и он тут же воскликнул громовым голосом: «Официант, принеси этому молодому человеку лимонада, поскольку он никогда не пьет вина». Весь зал грохнул от смеха. Я был убит, но все же не решался попробовать этого вина и стеснялся попросить воды. Таким образом, я пообедал, ничего не выпив.

Постижение солдатской жизни тяжело в любые эпохи. Но в то время, о котором я рассказываю, это было особенно трудно. Мне пришлось пережить несколько очень непростых моментов. Но что для меня было совершенно невыносимо, так это ложиться в одну постель с другим гусаром, поскольку тогда на двух солдат предоставлялась одна кровать. Только унтер-офицеры спали по одному. В первую ночь, которую мне предстояло провести в казарме, я уже лег спать, когда огромный верзила, пришедший на час позже других, подошел к моей кровати и, увидев, что там уже кто-то спит, схватил лампу и сунул ее мне в лицо, чтобы рассмотреть, с кем ему предстоит провести ночь, после этого он начал раздеваться. Наблюдая за этим, мне и в голову не могло прийти, что он уляжется рядом со мной, но очень скоро мои иллюзии развеялись, когда он довольно грубо сказал: «Подвинься, новобранец!» Затем он улегся, заняв три четверти кровати, и захрапел что было мочи. Я не мог сомкнуть глаз, особенно из-за жуткого запаха, источаемого свертком, который мой товарищ положил себе под голову. Я никак не мог понять, что там было. Чтобы узнать это, я осторожно протянул руку к вонючему предме-ту и обнаружил кожаный передник, пропитанный смолой, которую сапожники употребляли для натирания ниток. Мой любезный сотоварищ но кровати был одним из полковых сапожников. Меня охватило такое отвращение, что я поднялся, оделся и пошел на конюшню, где улегся на снопе соломы.

На следующий день я рассказал о моих несчастьях Пертеле, который передал это младшему лейтенанту взвода. Этот последний был человеком воспитанным, его звали Лейстеншнейдер (что по-немецки значит «гранильщик»). Во время Империи он стал полковником, первым адъютантом Бессьера, и был убит1. Господин Лейстеншнейдер, понимая, как мне было тяжело спать с сапожником, взял на себя ответственность и выделил мне отдельную кровать в спальне младших офицеров, что мне доставило невыразимое удовольствие.

Хотя эпоха Революции привела к большой небрежности в обмундировании воинских частей и к отсутствию у них единообразной формы одежды, 1-й гусарский полк тщательно сохранял свою прежнюю униформу времен Бершени. Все кавалеристы должны были выглядеть одинаково. Так как в гусарских полках солдаты носили не только косичку на затылке, но еще и заплетали длинные косы на висках и закручивали усы, было необходимо, чтобы у всех, принадлежащих к данной части, были усы, косичка и косы. А так как у меня не было ни одной из этих деталей, мой наставник препроводил меня к парикмахеру эскадрона, где к моим волосам, уже достаточно отросшим, прикрепили ложные косицу и такие же косы. Сначала мне это очень мешало, но я к ним довольно быстро привык, и мне даже нравилось. Мне казалось, что они придают мне облик старого гусара. Но с усами дело обстояло сложнее. Растительности на лице у меня было не больше, чем у девушки, и, поскольку мое безусое лицо не красило ряды эскадрона, Пертеле, согласно обычаям Бершени, взял горшок с черной смолой и пальцем нарисовал мне два огромных клыка, которые покрывали верхнюю губу и поднимались почти до глаз.

В то время у киверов не было козырька. Так что во время парадов, если я находился в первом ряду (где приходилось сохранять полную неподвижность), итальянское солнце так жгло своими лучами лицо, что совершенно высушивало воск, которым были нарисованы усы. Он сжимал мою кожу самым неприятным образом. Однако я не морщился, я был гусаром. Это слово имело для меня магический смысл. К тому же, выбирая военную карьеру, я очень хорошо понимал, что моим первым долгом является подчинение всем установленным правилам.

Отец и часть его дивизии еще находились в Ницце, когда мы узнали о событиях 18 брюмера, ниспровержении Директории и установлении Консульства. Отец слишком презирал Директорию, чтобы сожалеть о ней, но он боялся, что опьяненный властью генерал Бонапарт после ус-

' Вышеупомянутый Луи-Себастьян Лейстеншнейдер (1.е1х1еп.чсЬпек1ег, что по-немец-ки звучит как Ляйстеншнайдер) родился 2 мая 1769 г. в Саррлуи и умер 22 ноября 1813 г. в Майнце. В 1793—1805 гг. он служил офицером в 1-м гусарском полку и с 2 сентября 1805 г. состоял адъютантом при маршале Бессьере, имея звание капитана, а затем начальника эскадрона (с 16 февраля 1807 г.) и второго майора (с 19 марта 1813 г.). После гибели Бессьера в бою под Вайсенфельсом Лейстеншнейдер 4 мая 1813 г. был произведен в аджюдан-комманданы и назначен начальником штаба кавалерии Императорской гвардии. (Прим, ред.) тановления порядка во Франции не ограничится скромным званием консула. Он нам предсказывал, что пройдет немного времени, и Бонапарт захочет быть королем. Отец ошибся только в звании: через четыре года Наполеон стал императором.

Каковыми бы мрачными ни были предвидения, высказанные моим отцом, но он радовался тому, что не был в Париже 18 брюмера. Я думаю, что, если бы он оказался там, он бы резко выступал против того, что предпринял генерал Бонапарт. Но в армии, во главе дивизии, находящейся перед лицом врага, отец позволил себе замкнуться в пассивном военном послушании. Он отклонил все предложения, которые ему делали многие генералы и полковники, заключавшиеся в том, чтобы направиться в Париж во главе их войск. «А кто же, — говорил он им, — защитит границы, если мы их оставим, и чем станет Франция, если к войне против иностранцев мы добавим несчастья гражданской войны?» Своими мудрыми замечаниями он удержал многие экзальтированные натуры. Однако в целом он был очень удручен государственным переворотом. Он боготворил родину и хотел бы ее спасти и защитить, не подчиняя власти одного человека.