Екатерина Воронина - Анатолий Рыбаков

Но Соня была, как всегда, беленькая, хорошенькая, оживленная.

– Сейчас мы тебя угостим, – сказала она, застилая стол скатертью, – уж извини, без вина. Николаю нельзя – так я решила: никакого дома не держать.

– Для гостей можно бы, – заметил Николай.

– Вот пусть она скажет. Правда, Катя? Ведь ты медицинский работник.

– Если уж не пить, то ни одной капли, а иначе и не стоит воздерживаться, – подтвердила Катя.

– Вот видишь, Коля, – сказала Соня, – значит, так и решили: год продержаться, как врач велел, а потом сколько хочешь!

– Тогда наверстаю, – усмехнулся Николай.

– Я давно не была в этом районе, – сказала Катя, – даже удивительно стало, когда проходила: порт, причалы, краны.

Припадая грудью к столу, Николай провел ладонью по голове.

– Вот и я тоже. Вышел с вокзала, сел в трамвай, смотрю – ну точно не было этих трех лет. И порт, и краны, и землечерпалки… И милиционер на том же месте. И народ на пляже. И мостик к пляжу через Воложку все такой же, качается, того и гляди все в воду попадают.

– Расскажи, как ты с соседкой опростоволосился, – засмеялась Соня.

Николай раздраженно махнул рукой.

– Так уж опростоволосился, – Соня сделала вид, что не замечает его раздражения, – соседскую девчонку не узнал. Оставил девчонкой, а застал барышней.

– Люди, конечно, изменились, а город все тот же, – сказала Катя. – Вы из каких мест приехали, Николай?

– Всюду побывал. Сейчас из Польши.

– Как там, интересно?

– Чего ж, люди как люди. Рабочий человек – он всюду рабочий человек. Его от нашего только что по фуражке отличишь, честное слово. Да и крестьянина от нашего колхозника – только что по одежде. И лица такие же… Конечно, другое дело – буржуазия. Видел я одного пана. Худой, в шляпе, в очках. Думаю, профессор. А он, оказывается, на лотке торгует. Может, думаю, это по случаю войны. Оказывается, нет. Раньше имел лавочку, теперь лоток. Мы у них на квартире стояли. И образование есть, а торговать выгоднее. Вот тебе, думаю, профессор – медяки за прилавком считает. И на это жизнь уходит.

Катя мысленно сравнила Николая с Мостовым. Конечно, Николай не такой красивый, не такой образованный и блестящий. Но что-то есть в нем крепкое, надежное, основательное. Чем-то он больше похож на тех людей, которых она знала, – настоящий волжский грузчик, портовик. Она спросила:

– Теперь обратно на кран?

– Отгуляю положенный месяц – и на работу.

– Будем на одном кране, – рассмеялась Соня.

– Поступлю под начальство жены, – впервые улыбнулся Николай. – Они-то теперь вперед ушли. Хвастается, за сутки теплоход разгружают.

– За сутки не за сутки, а за трое суток разгружаем. Раньше-то неделями стояли.

– Заставила война подтянуться, – сказал Николай.

Соня проводила Катю к трамваю.

– Знаешь, Катя, я такая счастливая, такая счастливая! – Она взяла подругу под руку. – Ведь он очень хороший, Николай, но больной. Он и раньше был раздражительный, и такая у него была привычка: «Я ведь говорил», «Я так и знал», – а теперь контузия. У него, бывает, так голова болит, так болит! Лучше бы у меня болела.

– А что врач говорит?

– Говорит: год – только один год! – прожить спокойно, нормально, ну и питание, конечно, не пить, не курить. И будет совсем здоров. И знаешь, Катя, – Соня прижала руки к груди, – я обязательно его вылечу. Все буду делать. Пусть он меня возненавидит за это, а все равно вылечу.

– Не беспокойся – он тебя никогда не возненавидит. Он тебя любит.

– Он делает вид, что ворчит, а на самом деле боится меня, честное слово, – оживилась Соня. – Ты заметила, про соседскую девочку? Махнул рукой! Я ему уж сколько раз говорила: «Зачем раздражаешься по пустякам? Ну сказала про соседку, разве стоит из-за этого здоровье терять?» Вот он махнул рукой, а приду, он скажет: «Я, мол, про девчонку просто так рукой махнул, ты не обижайся… А я ему скажу: „Когда ты рукой махнул? Я и не заметила даже“… Да, я хотела тебе сказать, только при Николае боялась – расстроится он.

– Что такое?

– Женя Кулагин убит, – тихо проговорила Соня.

Катя остановилась.

– Откуда ты знаешь?

– Мне из части товарищи его написали: не вернулся из разведки. Совсем недавно получила от него письмо, такое хорошее… О Николае спрашивал, беспокоился.

– Я была несправедлива к нему, – сказала Катя.

– Нет, – запротестовала Соня, – тогда Женя был не прав.

– Да нет, я вообще, – грустно сказала Катя.

Соня заглянула ей в глаза.

– Ты что, Катя, что с тобой? У тебя что-нибудь случилось?

– Нет, ничего.

– Твой-то пишет?

Катя отвернулась.

– Пишет…

– Ты, Катюша, об этом не беспокойся, – сочувственно сказала Соня. – Я от Николая месяцами писем не получала. Ведь армия.

– Я и не беспокоюсь, – засмеялась Катя. – Неужели я не понимаю. Ну, пока. – Они поцеловались. – Он у тебя хороший, Николай, а ты еще лучше.

Катя писала Мостовому каждый день. Но его письма приходили все реже. Катя понимала – армия идет вперед, нет времени, да и ее письма подолгу разыскивают его.

Но летом его письма стали совсем другими – редкими, короткими, торопливыми. Слова были те же, но что-то изменилось, а что – она не могла понять. А в июне и июле не пришло ни одного письма.

– С ним что-нибудь случилось, – с тревогой и жаждой успокоительного слова сказала Катя Евгению Самойловичу.

– Ничего с ним не случилось, – нахмурился он. – Не пишет – и все. Занят.

И отошел, сердито бормоча и размахивая руками.

Но однажды Катя поймала на себе его мрачный, испытующий взгляд, почувствовала в нем что-то страшное и неотвратимое. С Мостовым что-то случилось, и Евгений Самойлович скрывает от нее?!

– Евгений Самойлович, дорогой, ну скажите, что с ним! Я умоляю вас.

Он закричал тонким, визгливым голосом:

– Я ничего не знаю, понимаете? Ничего не знаю! Вот и все! – И со странной злобой добавил: – Еще напишет, не беспокойтесь.

Евгений Самойлович оказался прав. От Мостового пришло письмо.

«Может быть, я поступаю как подлец, – писал Мостовой, – но я не могу связывать тебя. Идет война, кто знает, что будет с каждым из нас. Разве ты должна ждать меня? Я никогда ничего не забуду, но жизнь есть жизнь. Прости меня, Катюша…»

Она стояла с этим письмом в руках. Обычный листок бумаги, знакомый почерк…

Боже мой, какая глупость! Он ранен, обожжен, что же из этого? Ах, какая ерунда! Он ей нужен, какой бы он ни был.

Что же делать?! Огромное расстояние разделяет их! Если бы она могла увидеть его, обнять, прижаться к нему. Вот и пришло испытание. Разве оно сломит их? Надо только что-то делать – и ничего не будет, ни письма, ни ужасных слов, ни отчаяния.

Евгений Самойлович шел из операционной, увидел Катю с письмом в руках, остановился. Он смотрел на нее, она не опускала глаз. Кивнув на письмо, он сказал:

– Плохо, Катюша?

Она молчала.

– Ничего, ничего. Жизнь еще впереди. Все еще будет, все придет.

Ее осенила внезапная догадка.

– Давно он с ней?

Он отвел глаза.

– Когда он мне писал?.. В июле…

– Кто она?

– Врач.

Она медленным движением свернула письмо и положила в нагрудный карман гимнастерки. Вскинула брови, как всегда, когда хотела сказать что-нибудь презрительное, медленно проговорила:

– В сущности, этого следовало ожидать.

– Видишь ли… – начал Евгений Самойлович.

Она перебила его:

– Этого следовало ожидать. И напрасно вы боялись сказать правду.

* * *

Были дни безысходной тоски, отчаяния, обиды. Дни такой безнадежности, что не хотелось жить. Были длинные ночи без сна, когда нет ни конца ни края, когда знаешь, что ничего уже возвратить нельзя не потому, что Мостовой не вернется, а потому, что если бы даже он вернулся, то любви уже не вернешь.

В напряженной работе госпиталя никто не замечал ее состояния. Каждый был занят своим делом, своим горем. Да и Катя всегда была сдержанна. Стройная и легкая, в белом халате, она бесшумно двигалась по палате, выполняла назначения врачей, возила раненых в операционную. Эта привычная жизнь шла и существовала независимо от ее состояния. Только иногда Катя ловила на себе взгляд Евгения Самойловича. Но она избегала встреч с ним. Однажды он подошел к ней. Катя почувствовала, что он сейчас заговорит о Мостовом, на ее лицо отразилось страдание. Евгений Самойлович ничего не сказал и отошел прочь.

Дежурная комната помещалась на третьем этаже. Из окна деревья на широком госпитальном дворе, окрашенные в бронзовые краски осени, казались маленькими и приземистыми. Поблекшие листья лежали на дорожках.

Раненые ворочались на койках, стонали, разговаривали во сне. Катя чуть отодвигала край синей бумажной шторы и смотрела на темную ленту реки. Синие огоньки затемнения двигались по ней, уходили в затоны последние пароходы. Их гудки разрезали мрак ночи и пропадали вдалеке. Река жила ночной, осенней, потаенной жизнью.