Исповедь - Жан-Жак Руссо

Кроме всего этого, я обдумывал с некоторых пор систему воспитания: г-жа де Шенонсо, очень боявшаяся для сына системы, которой придерживался ее муж, просила меня заняться этим вопросом. Хотя этот предмет был мне не особенно по вкусу, но власть дружбы такова, что он занимал меня больше всех других. Поэтому-то из всех замыслов, о которых я только что говорил, только этот я довел до конца. Цель, которую я себе ставил, работая над ним, должна была, мне кажется, заслужить автору другую участь. Но не будем преждевременно касаться здесь этого печального предмета. И без того мне придется слишком много говорить о нем в дальнейшем повествовании.

Все эти разнообразные планы давали мне темы для размышлений во время прогулок; я, кажется, уже говорил, что не могу размышлять иначе как во время ходьбы; как только я останавливаюсь, я перестаю думать: голова моя действует только вместе с ногами. Однако я был настолько предусмотрителен, что запасся и кабинетной работой на случай дождливой погоды. Это был мой «Музыкальный словарь»{331}, разбросанные, искромсанные, бесформенные материалы которого делали необходимой коренную переработку этого труда. Я привез несколько книг, нужных для этого; я употребил два месяца на выписки из многих других книг, выданных мне Королевской библиотекой, причем мне было даже разрешено взять некоторые в Эрмитаж. Это были мои запасы для компилятивной работы на дому, когда погода не позволяла выходить, а переписывать надоедало. Такой распорядок был мне весьма удобен; я прибегал к нему как в Эрмитаже, так и в Монморанси, и даже потом – в Мотье, где окончил эту работу, делая одновременно и другие; я всегда находил, что перемена труда – настоящий отдых.

Некоторое время я довольно точно следовал этому распорядку и чувствовал себя очень хорошо; но в весеннюю пору г-жа д’Эпине стала чаще приезжать в Эпине или в Шевретту, и я убедился, что обстоятельства, сначала не тяготившие меня, но которых я не принял в расчет, сильно мешают моим планам. Я уже упомянул, что у г-жи д’Эпине были чрезвычайно милые качества: она очень любила своих друзей, с большим усердием оказывала им услуги, не жалела для них ни своего времени, ни хлопот и безусловно заслуживала, чтобы и друзья отвечали ей вниманием. До сих пор я выполнял эту обязанность, не считая ее бременем; но в конце концов я понял, что наложил на себя цепи и что только дружба мешала мне почувствовать их тяжесть; последняя усугублялась еще моим отвращением к многолюдному обществу. Г-жа д’Эпине вышла из затруднения, сделав мне предложение, казалось, удобное для меня, но более удобное для нее: она предложила, что будет сообщать всякий раз, как будет оставаться одна или почти одна. Я согласился, не сообразив, к чему это меня обязывает. Вышло так, что я ходил к ней не в те часы, какие были удобны для меня, а в те, которые удобны ей, и никогда не был уверен, что смогу располагать собой хоть один день. Это стеснение сильно уменьшало удовольствие моих встреч с нею. Я обнаружил, что обещанная мне свобода была мне дана лишь под условием, чтобы я никогда ею не пользовался; и когда я раз-другой попробовал не пойти к г-же д’Эпине, это вызвало столько посланий, записок, столько тревог о моем здоровье, что лишь ссылка на тяжелую болезнь – я видел это ясно – могла избавить меня от необходимости бежать по первому зову. Пришлось подчиниться этому игу; я это сделал, и даже довольно охотно для такого великого врага зависимости, как я, – моя искренняя привязанность к г-же д’Эпине в значительной мере мешала мне замечать оковы, которые налагало это чувство. Вызывая меня к себе, она стремилась сколько-нибудь заполнить пустоту, образуемую вокруг нее отсутствием ее обычных приближенных, – замена для нее довольно скудная, но все-таки это было лучше полного одиночества, которого она не могла выносить. У нее был гораздо более приятный способ заполнить эту пустоту, с тех пор как она вздумала приобщиться к литературе и забрала себе в голову во что бы то ни стало сочинять романы, письма, комедии, сказки и другие пустяки в этом роде. Но ее занимало не столько писание, сколько чтение своих произведений, и если ей случалось намарать подряд две-три страницы, ей нужно было быть уверенной, что по окончании столь огромного труда найдутся по крайней мере двое-трое благосклонных слушателей. Я имел честь быть включенным в число избранных только при условии присутствия кого-нибудь еще. Один же я почти всегда считался существом ничтожным: так относились ко мне не только у г-жи д’Эпине, но и у г-на Гольбаха, и всюду, где задавал тон г-н Гримм. Это ничтожество мое было для меня очень удобно при всех обстоятельствах, за исключением беседы вдвоем, когда я не знал, как держать себя, не смел толковать о литературе, о которой мне не следовало судить, ни говорить о любви, так как я был слишком робок и больше смерти боялся смешного положения старого волокиты. Да и мысль об этом никогда не приходила мне в голову в присутствии г-жи д’Эпине и, возможно, не пришла бы даже в том случае, если б я провел всю свою жизнь возле нее: не потому, чтоб я испытывал отвращение к ее личности; наоборот – может быть, я слишком любил ее как друг, чтобы любить как любовник. Для меня было удовольствием видеть ее, говорить с нею. Ее беседа, довольно приятная в обществе, была суха наедине; я тоже не обладал даром цветистой речи и не мог оказать ей большой поддержки. Стыдясь слишком долгого молчанья, я изощрялся, чтоб оживить разговор, и часто он утомлял меня, но никогда мне не надоедал. Мне было очень приятно оказывать ей маленькие услуги, а мои невинные, совсем братские поцелуи, по-видимому, и в ней не вызывали чувственности. Она была очень худа, очень бледна, и грудь у нее была плоская, как ладонь. Одного этого недостатка было бы довольно, чтоб заморозить меня: мое сердце и мои ощущения всегда отказывались видеть женщину в существе плоскогрудом; да и другие причины, о которых незачем говорить, заставляли меня забывать ее пол.

Решившись, таким образом, на неизбежную подчиненность, я отдался ей без сопротивленья и находил ее, по крайней мере первый год, менее тягостной, чем мог ожидать. Г-жа д’Эпине, обычно проводившая почти все лето в деревне, на этот раз пробыла в Шевретте лишь часть его, – потому ли, что дела задержали ее в Париже, потому ли, что отсутствие Гримма делало для нее пребывание в Шевретте менее приятным. Я пользовался промежутками, когда она не жила там или когда у нее собиралось большое общество, и в эти дни наслаждался уединением с моей доброй Терезой и ее матерью, – так, чтобы хорошенько почувствовать его цену. Хотя я довольно часто ездил в деревню, но уже в течение нескольких лет почти не пользовался ее благами; и поездки за город всегда в обществе людей с претензиями, всегда испорченные условностью, только обостряли во мне жажду сельских удовольствий, картину которых я видел лишь мельком, словно для того, чтобы сильней почувствовать их отсутствие. Мне так надоели гостиные, фонтаны, рощи, цветники, а еще больше скучное тщеславие, выставлявшее все это напоказ; я был так измучен брошюрами, клавесином, игрой в «три»{332}, новыми знакомствами, глупыми остротами, пошлым жеманством, ничтожными пустомелями и торжественными ужинами, что, когда украдкой бросал взгляд на скромный простой куст терновника, на изгородь, луг, овин, когда я вдыхал, проходя по деревушке, запах вкусной яичницы с кервелем{333}, когда слышал вдалеке безыскусственную песню пастушек, – я посылал к черту и румяна, и фижмы, и амбру. С сожаленьем помышляя о домашнем обеде и местном вине, я от всего сердца дал бы оплеуху и господину главному повару, и господину дворецкому, заставлявшим меня обедать в тот час, когда я обычно ужинаю, и ужинать в тот час, когда я сплю, а в особенности – господам лакеям, пожиравшим глазами куски у меня на тарелке и, под страхом смерти от жажды, вынуждавшим меня расплачиваться за поддельное вино своего хозяина в десять раз дороже, чем я заплатил бы за лучшее вино в кабачке.

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});