Неизвестные Стругацкие От «Страны багровых туч» до «Трудно быть богом»: черновики, рукописи, варианты. - Светлана Бондаренко

Это моя родина. Здесь мой дом у самого берега, хороший высокий дом, где так прохладно в период Зноя и так тепло в период Туманов. Здесь мой народ — племя славных копьеносцев, прозванных Победителями Дао — страшных лесных драконов, спускавшихся с Комо в период туманов. Где все это? Что со мной? Уже разгорался огонь вечернего костра, и звучала в ушах Песня Белой Рыбы, и зоркий Хитта закричал, что видит кончик первого Ночного Огня, высунувшийся из-за темной стены джунглей… Уже плескалась вода у берега под плавниками священных рыб, поднявшихся из ила, и пустила первую трель добрая птица Кги, подавая знак, что беззубые Дао заснули и она слышит их сонный храп… Уже поднялась, опираясь на копье, старая Акка,[79] не отрывая глаз от оживающего пламени костра, и стихли голоса и смех невидимой толпы соплеменников. — Что произошло? Все исчезло сразу, мгновенно, как исчезает копье, брошенное в воду, не оставляя после себя даже всплеска. И как река возвращает копье, так память возвращает образы — родные и далекие, похожие на сладкий сон, но это не сон. Наверное, сон — это язык, не слушающийся меня, чужой голос, исходящий из груди — из чужой груди, слабой, тщедушной и белой, и — если открыты глаза — белолицые карлики, закутанные в странные одежды, бесшумно скользящие вокруг меня… Но не надо открывать глаз. Уши доносят скрипы и шорохи, кто-то бродит рядом и переговаривается хриплым каркающим шепотом… Не надо открывать глаз — они увидят низкий потолок, и непонятные предметы вокруг, и маленькое холодное Сиу на толстой короткой ножке, изливающее слабый свет, и — самое страшное — чужое тело на белом ложе, покрытое толстой греющей материей тело, к которому прикреплена теперь моя голова… Кто вы? Язык не слушается, хрип течет из горла, густой, как горячий болотный ил. Кто вы, карлики, отнявшие мое тело у моей головы? Пустите меня! Развяжите веревки, прижимающие тело! Я хочу петь Вечернюю Песню, а для этого надо сесть! Я хочу петь Песню Кли, но ведь я… не помню ее. Я не помню своего имени… Пустите!.. Ослепительно белые вершины Комо, когда Ночные огни погружаются в Горячие Болота…

17 сентября. Общее состояние удовлетворительно. Около часа ночи — сильная вспышка болезни: бред, беснование. Введен в состояние искусственного сна. Весь день пролежал с закрытыми глазами. Радиотерапию перенес спокойно. Реакция П.—Ч.: утром — 59.0, вечером — 76.3. Улучшение заметно.

В палате висел прозрачный уютный сумрак. Маленькая лампа-ночник слабо освещала аккуратно застланную койку у дальней стены, окно, затянутое тяжелой портьерой, и вторую койку — на ней лежал человек, до подбородка укрытый мохнатым больничным одеялом. Его лицо резкой тенью выделялось на яркой белизне подушки. Рядом сидел другой в накинутом на плечи халате.

— По-моему, это был очень удачный опыт, — сказал сидевший нерешительно. Тот, что лежал, шевельнулся, согнул ногу под одеялом, не отвечая.

— Тебе было очень больно? — спросил сидевший.

— Нет… Впрочем, я не помню. — Голос больного был глух.

Говорил он заметно запинаясь, словно подбирал слова. Одеяло соскользнуло на пол, сидевший торопливо нагнулся и поправил его.

— Больше всех напугался, наверное, Дим Димыч, — снова заговорил посетитель. — Он весь трясся, когда приехала скорая помощь… Ты ведь сильно кричал, знаешь…

— Я… совсем… помню… плохо… — с расстановкой проговорил лежащий. — Плохо помню… я… — Он оборвал, не договорив.

— Знаешь, как это было, Витя? Сначала всё, как обычно: я включил психотрон, киноаппараты. Ты сидишь железно — не шевелишься, глаза открыты, молчишь. Тишина, психотрон верещит — все в полном порядке… И вдруг — на седьмой минуте — вопль! И какой! У меня волосы встали дыбом. А ты кричишь, кричишь, кричишь… Я давно всё выключил, бегаю вокруг, раскупориваю камеру, а ты — кричишь! И тут врывается Дим Димыч и с ним — этот новенький из охраны, оба ощетинились, Димыч рвет кобуру, никак пушку вытащить не может и — на меня! Ну, и смех и грех, ей-богу!

Посетитель неуверенно засмеялся, потом наклонился вперед, пытаясь разглядеть лицо лежащего.

— Слушай, Витя, ты, может, думаешь, тебе вредно разговаривать? Наоборот — мне все врачи говорят, расшевелите вы его!

Он-де с нами говорить не хочет. Ты говори, говори, Витька, это тебе полезно.

Лежащий снова шевельнулся под одеялом:

— Понимаешь… Ты не думай… Я не… не нездоровый… То есть… Словом… Я хорошо себя чувствую, но… Не говорить… не гово… говориньетн-ну…

— Что? — Сидящий придвинул свое лицо вплотную к лицу рольного. — Что, что? Повтори, повтори, Витя…

Глаза больного выкатились, остекленели, из сведенного су дорогой рта выскакивали какие-то странные хриплые слова.

Ануо гуанни узна ро дао…

— А, опять, — прошептал посетитель, отшатываясь. Он поспешно, чуть дрожащими руками, вытащил из бокового кармана пиджака плоский блестящий диктограф, включил его.

— Н'наа вуэна нао гоаон'наа…

Голос слабел, задыхался. Подбородок больного опустился, веки упали на расширенные зрачки. Голос смолк. Сидевший подождал еще немного, выключил диктограф и положил его на тумбочку рядом с лампой.

— Витя.

— Мм, — сказал больной. — Видал? И все время, все время я и там, и здесь… Ты понимаешь?

Теперь он говорил тихо, но почти не запинался и не хрипел.

— Ты записывай, записывай все это. И скажи этим кретинам, чтобы разрешили поставить здесь магнитофон — ведь мой, с позволения сказать, бред — это единственное, что доходит оттуда… Ты меня понимаешь, Кристо?

— Это не единственное, Витя… — Кристо помолчал и вдруг выпалил, словно окунулся в ледяную воду: — Есть еще рисунки!

— Что-о! — Больной приподнялся.

— Рисунки, товарищ Комлин! Черт с ними с докторами, они…

— Они считают меня обыкновенным сумасшедшим.

— Да. Они запретили мне это показывать: возвратный процесс, патологический стимул и все такое…

— Где рисунки, покажи! — Комлин быстро поднялся и сдвинул абажур: яркий свет брызнул на его худощавое лицо, бронзовое от загара.

— Ого! — сказал Кристо, роясь в кармане. — А ты не так плох!

— Господи, ну конечно! Давай, давай!

Оба склонились над большой записной книжкой в толстом кожаном переплете.

— Вот. Номер один, — сказал Кристо.

Комлин жадно схватил листок бумаги и поднес его к свету.

Губы его разжались, брови поползли на лоб.

— Да, — сказал он после минутного молчания, — да…

На желтоватом клочке твердые четкие штрихи сливались в чудесную странную картину: пылающий огонь, несколько человеческих фигур у костра, бесформенная глухая чаща вокруг и темное, неуловимо прозрачное ночное небо с четырьмя узкими светлыми серпами, висящими над вершинами леса…

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});