Плач - Кристофер Сэнсом

– Спасибо. – Я повернулся к констеблю, стараясь сохранить остатки достоинства: – Пошли, приятель. Как я понимаю, мы пойдем пешком.

– Да, – сурово ответил Лич, как будто я уже был признан виновным.

Тут подал голос Мартин Броккет – он сказал осуждающим тоном:

– Мастеру Шардлейку должно быть позволено ехать верхом. Джентльмена не положено вести по улицам Лондона, как обычного мещанина. Так не подобает. – Похоже, стюарда больше заботило нарушение этикета, а не сам арест.

– Нам велено доставить его пешком, – возразил Генри.

– Тут ничего не поделаешь, Мартин, – мягко сказал я и повернулся к Личу: – Пошли.

Мы шли по улицам. Слава богу, людей было мало, хотя они и смотрели испуганно, когда мы проходили мимо – впереди Генри в форме констебля, а по бокам здоровенные помощники с дубинами. Арест джентльмена, старшего юриста, случался нечасто, и было не вредно показать его людям, как напоминание, что все мы, невзирая на чин и положение, подчинены королю.

* * *

Мы вошли в Тауэр через главные ворота, и констебль оставил меня с двумя местными стражниками в красных мундирах. Лезвия их алебард были наточены, как бритва, и на отполированной стали их шлемов сияло восходящее солнце. Мне вспомнился спазм страха, когда я пришел сюда несколько недель назад с лордом Парром на встречу с Уолсингэмом. Теперь мне снова выпала судьба, пугавшая всех – прийти сюда под конвоем в качестве узника. Когда меня вели через подстриженную лужайку внутреннего двора к Белому Тауэру, земля словно качалась у меня под ногами. Вдали слышались рев и скуление из зверинца – там кормили животных.

Я взял себя в руки и повернулся к ближайшему стражнику, неимоверно высокому, плотного сложения молодому парню со светлыми волосами под стальным шлемом, и спросил:

– Что теперь будет?

– Вас хочет видеть сэр Эдмунд.

Во мне затеплилась надежда. Уолсингэм был другом лорда Парра – возможно, я смогу послать ему весточку.

Меня провели через Большой зал, а потом – вверх по лестнице. Сэр Эдмунд был занят, и мне пришлось подождать около часа в запертой каморке с видом на летнюю лужайку, сидя на жесткой лавке и собираясь с растрепанными мыслями. Потом появился другой стражник и коротко сказал, что сэр Уолсингэм освободился.

Пожилой констебль Тауэра сидел за своим рабочим столом. Он строго посмотрел на меня и потеребил кончик своей белой бороды.

– Печально видеть вас снова при таких обстоятельствах, мастер Шардлейк, – проговорил он сурово.

– Сэр Эдмунд, – ответил я, – я не еретик. Не знаю, что случилось, но я должен сообщить лорду Парру, что попал сюда.

– Лорд Парр не может вмешиваться в эти дела, как и никто другой, – раздраженно ответил Уолсингэм. – Вас привели сюда по решению королевского Тайного совета, чтобы вы ответили на их вопросы. Лорд Парр – не член Тайного совета.

Я в отчаянии попытался переубедить его:

– Брат королевы граф Эссекский – член Тайного совета. А я всего четыре дня назад говорил с королевой. Я не виновен ни в каких преступлениях.

Эдмунд со вздохом покачал головой:

– Я велел привести вас сюда из вежливости, чтобы сказать, что сегодня и завтра вы будете здесь, а не чтобы выслушивать ваши жалобы. Оставьте их Совету. Моя власть исходит от них и утверждена печатью государственного секретаря Пэджета.

Я на секунду зажмурился, а Уолсингэм сказал более мягким тоном:

– Лучше возьмите себя в руки и подготовьтесь к ответам на завтрашние вопросы Совета. Что касается сегодняшнего дня, то вас будут держать в комфортабельной камере вместе с другими людьми, которые тоже будут отвечать на обвинения вместе с вами.

Я тупо посмотрел на констебля:

– Какие другие? Кто?

Он взглянул на бумажку на столе.

– Филип Коулсвин, юрист; Эдвард Коттерстоук, служащий Ратуши.

Значит, подумал я, это проделки Изабель. Но ее безрассудного бреда было, конечно, недостаточно для того, чтобы мы предстали перед Советом. Потом я вспомнил страхи Филипа о том, что он уже под подозрением. Да и Эдвард Коттерстоук был тоже из радикалов.

– Вам принесут поесть и попить, – продолжал Уолсингэм. – Вы хотите послать за кем-либо?

– Я уже послал своему помощнику известие, что меня арестовали.

– Прекрасно, – безучастно проговорил Эдмунд. – Надеюсь, что завтра вы успешно оправдаетесь.

Он кивнул стражнику, сделал пометку на листе бумаги, и меня увели.

* * *

Меня провели обратно через Большой зал, а потом вниз по лестнице в сырые подземелья. Раздался тот же громкий звон ключей, те же скрипучие двери с толстыми решетками отворились, и меня под руки провели в центральный коридор, где за своим слишком широким столом сидел Ховитсон, огромный мужчина с неопрятной спутанной бородой. Стражники назвали ему мое имя и оставили меня на его попечение. Взглянув на меня, он на мгновение озадаченно поднял брови при виде недавнего посетителя, а ныне заключенного, но быстро надел свою обычную бесстрастную маску властности. Мне вспомнился тюремщик Милдмор, которого, по словам лорда Парра, должны были тайно вывезти из страны, и я задумался, как Ховитсон отнесся к исчезновению своего подчиненного.

Он позвал двоих тюремщиков, и они явились со стороны камер.

– Мастер Шардлейк, пробудет до завтра, предстанет перед Советом, – сказал им их начальник. – Поместите его к другим, в камеру для заключенных с положением.

Я знал, кто недавно сидел в той камере. Милдмор рассказал мне: это была Анна Эскью.

* * *

Меня провели по короткому, выложенному каменными плитами коридору. Один тюремщик открыл зарешеченную дверь камеры, а другой провел меня внутрь. Камера была точно такой, как рассказывал Милдмор: стол и два стула, а также приличные кровати с шерстяными одеялами, на этот раз три, а не одна – видимо, надзиратели принесли еще две, услышав, что нужно разместить троих. Впрочем, в помещении стоял тяжелый сырой запах подземелья, а свет проникал только через зарешеченное окошко под потолком. Посмотрев на голые каменные плиты, я представил, каково было лежать здесь миссис Эскью после пытки.

На кроватях лежали двое. Филип Коулсвин сразу встал. Он был в своей робе, воротник его рубашки под камзолом был развязан, а обычно аккуратная русая борода спутана. Эдвард Коттерстоук обернулся посмотреть на меня, но остался лежать. На инспекции картины я отметил его сходство с сестрой – не только физическое, но и в высокомерных злобных манерах. Впрочем, сегодня он выглядел напуганным, и более того – был одержим страхом. На нем была одна рубашка и рейтузы, и в его неподвижных голубых глазах навыкате, столь схожих с глазами сестры, было отчаяние. Дверь за мной с лязгом захлопнулась, в замке повернулся ключ.