Собрание сочинений в двадцати шести томах. т.18. Рим - Эмиль Золя

Челия тотчас опустилась на колени и осенила себя крестным знамением. Но она не молилась, она только с отчаянием смотрела на дорогих ей влюбленных, потрясенная тем, что они лежат такие бледные, холодные, точно прекрасные мраморные изваяния. Возможно ли! Прошло всего несколько часов, и жизнь уже покинула их? И никогда их губы больше не сольются в поцелуе? Она вновь видела их такими, как на недавнем балу: сияющих, торжествующих, полных жизни и любви! Горячее возмущение поднималось в ее юном сердце, открытом для счастья, алчущем солнца и радости, отвергавшем эту бессмысленную смерть. Гнев, боль и ужас перед небытием, где угасает всякое чувство, были написаны на чистом личике этой девственной, еще не распустившейся лилии. Ее невинный рот с плотно сжатыми губами, ее ясные, как родниковая вода, глаза, прозрачные и бездонные, еще никогда не казались такими загадочными; страсть была еще неведома Челии, она только вступала в жизнь, но ее остановили на пороге тени двух дорогих существ, и смерть их перевернула ей душу.

Она медленно закрыла глаза и попыталась молиться, меж тем как крупные слезы струились из-под ее опущенных век. Прошло несколько минут в напряженной тишине, нарушаемой только приглушенными звуками мессы. Наконец Челия поднялась и, взяв у служанки букеты роз, захотела сама украсить ими ложе. Встав на ступеньку, она замерла в нерешительности, потом положила два букета на подушку, где покоились головы влюбленных, как будто она венчала их этими белыми розами, которые, смешавшись с их волосами, овевали юные лица сильным и нежным ароматом. Челия долго стояла, бессильно опустив руки, совсем рядом, наклонившись над умершими, вся дрожа, не зная, что им еще сказать, что им оставить на память о себе. И она нашла: она склонилась еще ниже и запечатлела на холодных лбах два долгих поцелуя, вложив в них всю свою пылкую, любящую душу.

— Славная девочка! — сказала Викторина, и слезы покатились у нее по щекам. — Вы видели, она их поцеловала, а ведь никто до нее и не подумал об этом, даже его мать… Доброе сердечко, уж верно, она вспомнила о своем Аттилио!

Повернувшись, чтобы сойти по ступенькам, Челия заметила Пьерину, все еще распростертую на полу в скорбной, благоговейной позе. Она узнала девушку и почувствовала глубокую жалость, видя, как неудержимые рыдания сотрясают плечи, грудь, все прелестное тело Пьерины. Горе влюбленной, прорвавшееся, как бурный поток, взволновало Челию. Пьер услышал, как она прошептала с бесконечным состраданием:

— Голубушка, успокойтесь, полно, полно… Прошу вас, возьмите себя в руки, милочка.

Но Пьерина, тронутая словами жалости и участия, рыдала все громче, грозя нарушить чинную тишину. Челия подняла ее, поддерживая обеими руками, чтобы та не упала. И увела, обнимая с сестринской нежностью; ласково успокаивая девушку, она вышла с нею из залы.

— Пожалуйста, ступайте за ними, помогите им, если понадобится, — сказала Викторина Пьеру. — Я не хочу отходить от моих дорогих детей, для меня утешение быть возле них.

Перед алтарем монах-капуцин начал новую мессу, и опять послышалось глухое бормотание латинских молитв, в то время как из соседнего зала доносился звон колокольчика при возношении даров и неясные звуки песнопений. Благоухание цветов усилилось, напоенный им душный воздух становился все тяжелее и туманил голову. В глубине мрачной залы, как и в дни торжественных приемов, неподвижно застыли слуги. А мимо парадного ложа, усыпанного цветами и озаренного тусклым пламенем двух свечей, бесшумно двигалось траурное шествие — женщины и мужчины шли, затаив дыхание, задерживались на минуту и вскоре выходили, унося с собой незабываемую картину: двух несчастных влюбленных, уснувших вечным сном.

Пьер нагнал Челию и Пьерину в приемной, где находился дон Виджилио. Здесь в углу стояло несколько кресел, вынесенных из тронной залы, и молоденькая княжна заставила работницу сесть, чтобы та немного пришла в себя. Челия была в восторге от ее красоты и любовалась ею, восклицая, что она красивее всех на свете. Потом она тут же опять заговорила о двух дорогих усопших, которые были тоже прекрасны особой, неземной красотою. Она восхищалась ими, заливаясь слезами. Пьер стал расспрашивать Пьерину и узнал, что Тито, ее брат, лежит в больнице, его сильно ударили ножом в бок, и жизнь его в опасности; в Прати-ди-Кастелло с наступлением зимы нищета стала еще ужасней. У всех столько горестей, что тем, кто отмучился, можно только позавидовать. Но Челия решительным жестом, полным надежды, отстраняла страдания и смерть.

— Нет, нет, надо жить. Дорогая моя, достаточно быть красивой, чтобы хотеть жить… Полно, милочка, пойдемте отсюда, перестаньте плакать, живите и радуйтесь своей красоте.

Она увела девушку, а Пьер опустился в кресло, охваченный такой печалью и усталостью, что не в силах был тронуться с места. Дон Виджилио по-прежнему стоял у двери, низко кланяясь каждому входящему. Ночью секретаря трепала лихорадка, и он все еще дрожал, лицо у него пожелтело, глаза беспокойно горели. Он то и дело бросал на Пьера тревожные взгляды, как бы желая заговорить с ним, но страх, что Папарелли увидит его через широко раскрытую дверь в приемную, должно быть, останавливал его, ибо он не переставал следить за шлейфоносцем. Наконец Папарелли ненадолго отлучился, и дон Виджилио подошел к Пьеру.

— Вчера вечером вы были у его святейшества…

Пьер посмотрел на него ошеломленный.

— О, здесь обо всем узнают, я уже вам говорил… Как же вы поступили? Просто-напросто отреклись от своей книги, не так ли?

Все возраставшее удивление священника послужило ему ответом, и он продолжал, даже не дав Пьеру заговорить:

— Я так и думал, но мне хотелось знать наверняка… Да, это дело их рук! Верите ли вы мне теперь, убедились ли вы, что они душат тех, кого не могут отравить?

Он, видимо, говорил о иезуитах. Осторожно вытянув шею, он поглядел, не вернулся ли аббат Папарелли.

— А что вам сказал монсеньер Нани?

— Простите, — вымолвил наконец Пьер, — я еще не видел монсеньера Нани.

— А я думал… Он прошел через приемную еще до вашего прихода. Если вы не встретили его в тронной зале, значит, он зашел к донне Серафине и к его высокопреосвященству. Он непременно пройдет здесь на обратном пути, вы его увидите.

Затем секретарь добавил с горечью человека, вечно дрожащего от страха и вечно терпящего поражение:

— Я же вам предсказывал, что в конце концов вы поступите так, как он захочет!

Но тут дону Виджилио почудилось еле слышное шарканье аббата Папарелли, и он торопливо вернулся на свое место, отвесив низкий поклон двум вошедшим пожилым дамам. Удрученный Пьер продолжал сидеть, полузакрыв глаза, и тут ему впервые представилось истинное лицо Нани, умного и могущественного дипломата. Он вспомнил все, что говорил ему дон Виджилио в памятную ночь признаний: Нани слишком хитер, чтобы носить всем ненавистное одеяние иезуитов, это — обаятельный прелат, глубоко изучивший людей за годы службы в нунциатуре и в Священной канцелярии, человек ко всему причастный, обо всем осведомленный, один из самых сильных умов современной черной армии, которая стремится, приспособляясь к обстоятельствам, вернуть наш век в лоно церкви. И внезапно все предстало перед аббатом в ярком свете: он понял, какой тонкой, искусной политикой Нани принудил его отречься от книги, обставив дело так, словно все зависело от доброй воли самого Пьера. Сначала Нани встревожился, узнав, что книга подверглась преследованиям, он испугался, как бы возмущенного автора не толкнули этим на резкий, нежелательный протест, и тотчас же составил план: собрал сведения о молодом священнике, готовом впасть в ересь, подготовил его поездку в Рим и сделал так, что Пьера пригласили остановиться в старинном дворце Бокканера, где самые стены должны были охладить его и образумить. Затем начались бесконечные проволочки; священника нарочно задерживали в Риме, мешая ему получить аудиенцию у папы, обещая добиться желанного свидания, когда придет время, а в ожидании этого посылали то туда, то сюда, от монсеньера Форнаро к отцу Данджелису, от кардинала Сарно к кардиналу Сангвинетти. И, наконец, когда измученный, разочарованный Пьер обессилел в борьбе, когда им вновь овладели сомнения, он получил аудиенцию, к которой его готовили целых три месяца; и этому свиданию с папой суждено было окончательно убить его мечту. Пьер видел перед собою тонкую улыбку и светлые глаза Нани, этого мудрого политика, столь искусного в интригах, слышал его чуть насмешливый голос, твердивший, что такие задержки — поистине милость провидения, ибо они дали возможность аббату познакомиться с Римом, поразмыслить, многое понять, расширить свои кругозор и приобрести жизненный опыт, и это-де поможет ему избежать ошибок. А он-то, Пьер, приехал сюда словно пламенный апостол, горя желанием ринуться в бой, и клялся, что никогда не отступится от своей книги! Разве Нани не пустил в ход самую тонкую, самую изощренную дипломатию, погасив энтузиазм Пьера доводами рассудка, обратившись к его разуму, дабы молодой священник по доброй воле отказался от борьбы и осудил свое бесполезное, ложное произведение, плод пустой мечты: ведь, узнав реальный Рим, он сам должен был понять, какая дикая нелепость мечтать о новом Риме.