Столп. Артамон Матвеев - Владислав Бахревский

Артамон Сергеевич принёс Аввакуму бумагу, перо, чернила. Сынок же его Андрей Артамонович на саночках приволок милостыню для всех четверых сидельцев: по пятку рубин да по туеску морошки.

   — Слышал я, замирение у вас? — полюбопытствовал Матвеев-старший.

Аввакум насупился:

   — Ради старца Епифания согрешил. Старец прост, а Фёдор и рад чистую душу сетьми своими опутать. Горько мне было Епифания потерять, вот и лазил к Фёдору мириться. Кланяюсь ему, прощения прошу, а сам и не знаю, о чём мои поклоны. Фёдор-то обрадовался — сломил-де Аввакума. Давай блевать на Троицу, а я будто и не слышу. Старец рад, бедный... Но примирение наше внешнее, о внутреннем и подумать боюсь.

   — Ах, батька! Плохонький мир Богу угоднее, нежели война. — Артамон Сергеевич изумлялся страстотерпцам. Будто не в ямах — на горных вершинах восседают. Царей судят, патриархов клянут, народы благословляют! О божественных тайнах разговоры у них как о домашнем. Аввакум о Троице вещает, словно еженощно ходит перед Вышним Престолом.

   — Артамон, Артамон! Ты говоришь о войне как боязливый и малодушный, о ком заповедано: пусть идёт и возвратится в дом свой, дабы не сделал робкими сердца братьев его, как его сердце.

«Ишь — пророк!» — усмехнулся про себя Артамон Сергеевич, вслух сказал:

   — Верно, мне ли о войне лясы точить. Я лет тридцать—тридцать пять всего воевал. И о мире какие у меня понятия? Искал для Московского царства мир всего-то пять-шесть годков.

   — Чего серчаешь? — Аввакум перекрестил из ямы Артамона Сергеевича. — Я о мире да о войне духовной. Великие подвижники — не нам чета — и те зевали, мирились с бесами, а потом блевали от того соблазна. Людям надо почаще головы свои щупать, не растут ли рожки? А всё ради покоя, ради мира, смердящего мертвечиной.

   — Стражи поглядывают. Пойдём с Андрюшею. Помолись о нас, батюшка.

   — Спаси вас Бог!

   — Домна, супруга Лазаря, челобитье подавала. Воевода Гаврила Яковлевич бумагу с пятидесятником в Москву отправив.

   — Сколько этих челобитных писано! В царском Тереме не токмо нас, горемык, боятся, но и чад наших. Моих детишек по ссылкам да по тюрьмам с самого рождения мыкают. Алексей, друг твой, шепнул бесенятам своим: искоренить Аввакумово племя! По сю пору искореняют. А он, Тишайший-то, безумный лжец Богу, — в смоле ныне сидит.

   — Не люблю, батька, когда несёшь несуразное. — Артамон Сергеевич перекрестился. — Пошли, Андрюша.

   — Посидишь с моё, иные песни на ум придут! — крикнул Аввакум вдогонку. — Да не серчай на меня, Артамон! Люблю твою немочь!

Охая, полез задвинуть окно-продух, глянул, не идут ли к ямам караульщики.

Артамона с бумагой, с чернилами сам Бог послал. У Аввакума лежал в тайнике недописанный ответ на послание чадушки Сергия Крашенинникова. В игумены избрали. Письмо батька киноварью писал, да иссякла, и лист-то был последний.

Перечитывал, что ранее сочинилось, бестолково, раза по три каждую строку: никак остыть не мог от разговора с Артамоном. Приходит, подкармливает, беседы ведёт. А помнил ли об Аввакуме, когда пироги-то царские лопал? Истина понадобилась, когда пихнули под зад с тёплого места. Истина, она ведь — нищенка.

Аввакум тряхнул головой, отметая досаду. Для письма — любезным чадам сердце нужно в любовь окунуть. Оказалось, киноварь-то иссякла на горячем месте. Не грех вразумить чадушек.

«Ты говоришь, огненный во мне ум, — начертал Аввакум и засопел, вразумлять так вразумлять. — И я сопротив молыл. Прости: облазнился, — реку, — ты, чернец, и в кале тинне помышляешь сокровенну быти злату и сребру. Не ведётся, мол, тово, еже драгое камение полагати в говённый заход, тако и в мой греховный арган непристойно внити благодатному огненному уму. Разве по созданию данному ми разуму отчасти разумеваем и отчасти пророчествуем».

Последней фразой апостола Павла помянул, послание коринфянам. Потеплело в груди. Игумен Сергий с радостью и с надеждою писал о дочери мученицы, княгини Евдокии Урусовой. Княжна Анастасия Петровна подвиг матушки своей почитала за служение Христу и сердцем была с Аввакумом, со всеми страдальцами. На смотринах царь Фёдор Алексеевич приметил красоту княжны. И очень даже приметил. Аввакум за сиротку порадовался.

«И Настасья, хотящая быть ц., пускай молится обо мне. Смешница она, Сергий, хочет некрещенных крестить. Я говорю, вото, реку, какую хлопоту затевает! Их же весь мир трепещет, а девая хощет, яко Июдифь, победу сотворить. Материн большо у неё ум-от. Я её маленьку помню, у тётушки той в одном месте обедывали. Бог её благословит за Беликова и честнова жениха! Девушка красная, княгиня Анастасьюшка Петровна, без матушки сиротинка маленькая, и Евдокеюшка, миленькие светы мои! Ох, мне грешнику!»

Расплакался, вспомнив дочерей княгини — невесты! А он их отроковицами Знал. У обеих глазки-то светили, аки звёздочки. Приписал: «Слушайте-тко, Евдокея и Настасьюшка, где вы ни будете, а живите так, как мать и тётка жили: две сестрицы здесь неразлучно жили и в будущий век купно пошли...»

Сказать нужно было ещё многое. Аввакум спрятал чернила, перо, бумагу, стал на молитву. Просил Господа доброй судьбы Настасье и Евдокии, помянул Андрея-отрока, сына Матвеева, положил поклоны, прося милости Божией низверженному из боярства. Артамон не был своим. Хоть по лбу его тресни, не отступается от Никона.

Вдруг быстрые скрипы и радостный зов:

   — Аввакум! Батька!

Аввакум отодвинул продых. Артамон Сергеевич стал коленями в снег, заглядывая в яму.

   — От царя милость, от Фёдора Алексеевича! В Мезень нас с сынишкой переводят. Гаврилу Яковлевича на воеводство в Мезень, а нас с Андрюшей на житье.

Дивное было известие, нежданное. Аввакум потянулся, погладил Артамона по щеке:

   — Вот и слава Богу! Отвезёшь письмишко моей Анастасии Марковне, робятам моим, внучатам.

   — Отвезу, батька! Да ведь не нынче, не завтра в дорогу. Надо ждать, когда новый воевода приедет. Дошла твоя молитва о нас с Андреем.

   — От Мезени до Москвы уж рукой подать! — Аввакум даже не улыбнулся.

   — И о тебе великий государь вспомнит.

   — Как вспомнит, так пуще прежнего запрет. Нас была в избах жить поместили, а царь вспомнил — и обратно в ямы запихал.

   — Ох, Аввакум! Мезень — такой же край земли, но, сам знаешь, показало солнышко искорку среди кромешной тьмы, а надежда уж на весь долгий день без заката.

   — Спаси тебя Бог! — Аввакум, отирая слезу со щёк, потихоньку запел: — «Услыши, Боже, глас мой, внегда молити ми ся к Тебе, от страха вражия изми душу мою. Покрый мя от сонма лукавнующих, от множества делающих неправду».

3

Насвистал прилетевший на весну скворец дорогих гостей дедушке Малаху. Сначала приехал Егор. Великий государь Фёдор Алексеевич слышал о несчастье мастера, но ему-то и заказал две иконы: святую Агафью да Илью-пророка. Заказ был сделан тайно. Царь не хотел, чтобы святую с именем Агафья писали в Оружейной палате, смотрины невест всё ещё продолжались.

А Егор и рад — в Рыженькой пожить. Мастерскую решил устроить в собственных хоромах, а спать, есть — под кровлей отцовского родного дома, по-крестьянски.

Мученица Агафья послужила Господней славе во времена императора Декия. Была она богата, слыла в родном граде Палермо первой красавицей. Римляне привезли христианку в Катану, сначала прельщали нарядами, пирами, требуя взамен принести жертву идолам, а потом кинули в тюрьму, рвали грудь железными когтями... Бог не оставил святую. Ночью Агафье явился апостол Пётр, укреплял, врачевал, и от жестоких ран не осталось даже малого следа.

Набираясь духовных сил для работы, Егор наложил на себя строжайший трёхдневный пост, первые сутки не ел не пил, и тут приехала Енафа с Малашеком. Ради семейного праздника пост пришлось отложить.

Дед на внука не мог нарадоваться — Егор не коротышка, а Малашек не токмо мать или старика, но и дядю на вершок перерос. Четырнадцать лет. Жених.

   — Вовремя тебя Бог привёл, — сказал внуку Малах. — Утром собираюсь в поле.

Повёл на конюшню. Задали овса любимой лошадке. Добрая труженица узнала Малашека, потянулась к его рукам губами. Дед показал приготовленную упряжь, соху, борону.

   — Соха-то у тебя новая! — порадовался Малашек.

   — Сошники с полицей, с отвалом. Кузнец-молодец вишь как отбил — прямо ножи. Думаю, нынче пустить соха в соху. Крестьянская наука простая: кто ленив с сохой, тому всё год плохой! — Малах погладил рукоятки.

Малашек углядел:

   — Вроде старые!

   — Старые, — улыбнулся Малах. — Привычные к моим ладоням, да и твои знают. Сошка-сошенька — золотые роженьки. Пораньше нынче ложись — подниму чуть свет. А может, ты уж барчуком заделался?

Малашек насупился: