Атланты и кариатиды (Сборник) - Шамякин Иван Петрович

А может, и лучше, что Боровские не самые близкие соседи? Последней, кто назвал ее не так давно мещанкой и даже больше — предательницей и шлюхой, была Лена. Но она, Ольга, не только не обиделась, она обрадовалась, потому что разговор этот происходил у них после... после того, как изменилась ее жизнь.

Она знала о Лене все. Захар Петрович хвалил Боровскую, говорил, что хорошая у нее, у Ольги, подруга. А Лена о ней не знала ничего, и Ольге это нравилось: она впервые чувствовала свое как бы превосходство над Леной, — выходит, она в организации более засекреченная. И о Саше Лена не знала. Пришла и спросила, куда девался Олесь, — дошло до Боровских по соседям, что Ольгин квартирант исчез.

— А я выгнала его.

— За что?

— А какой с него толк? Разве это мужчина? Только другим мешает. За мной, знаешь, кто ухаживает? Офицер.

Вот тогда Лена и выпустила в нее такую очередь, такие словечки, каких она ни от кого раньше не слышала. А она, Ольга, еще больше дразнила, такой выставляла себя, что побелевшая от гнева Лена бросила ей страшные проклятия и угрозу: придут наши — ее повесят вместе с другими предателями. После ухода Лены даже самой стало страшно: чего это она, глупая, нагородила! Расскажет Лена — стыдно будет людям в глаза смотреть. Да и грех это перед богом и собственным ребенком — так обесславить себя.

Но, наверное, Лена все же не рассказала, потому что скоро пришла старая Боровская и попросила Ольгу взять в очередной поход по деревням ее Костика. «Собрала что получше, пусть выменяет на какой-нибудь харч, а то совсем семья голодает». Ольга охотно согласилась: все-таки мужчина рядом, защитник. С бабами она не любила ходить, одной же бывало страшновато. Но Костик, поганец, всю дорогу задирался, до самого Слуцка, колючий был, как шило, слова ему не скажи, издевался над ее коммерцией, ругал по матушке каждого встречного немца. Попросились в немецкую машину — взял их шофер, она, Ольга, в конце поездки благодарит, рассчитывается марками, а он, Костик, во весь голос:

— Пулю бы тебе в лоб, гитлеровский пес! Ишь морду отъел на наших харчах, падла фашистская.

Ольга чуть в обморок не упала от страха. Хорошо, что немец — ни слова по-белорусски. Кивает на Костиковы слова, соглашается:

— Я. я...

Не выдержала она, влепила Косте леща.

— Борец, мать твою!.. Дурак, мякиной набитый!

Потом Костя больше суток рта не раскрывал, будто онемел. Ольге даже страшно стало: вдруг этот очумелый отмочит что-нибудь такое, что потом не расхлебаешь. И выменивать ничего не выменивал, все пришлось делать ей, только котомки с просом и ячменем носил.

На обратном пути ночевали в Валерьянах. Костя с хозяйским сыном немного старше его сходил на вечерку. В деревне нет комендантского часа и той напряженности, которая тут, в городе, принуждает бояться соседа, хотя и прожил с ним рядом всю жизнь.

На другой день дорогой Костик заговорил, но уже совсем иначе, будто за ночь парня подменили, — серьезно, уважительно, даже обратился необычно, без прежнего панибратства:

— Тетя Оля, машину не останавливай, я не полезу. Я, конечно, помогу тебе поднести ближе к Минску наши узлы, а там уж, пожалуйста, ты как-нибудь сама. Я в город не пойду.

Ольга ахнула. Вот связалась на свою голову! Еще такой беды не хватало!

— А куда же ты пойдешь? Костя ответил не сразу:

— В партизаны пойду.

— Где ты их найдешь, дурень?

— Найду!

Такая уверенность в ответе, во взгляде, что она на какое-то мгновение растерялась: что делать, как вести себя?

Попыталась просить:

— Костичек, миленький, что же это ты делаешь со мной? Меня же твоя мать съест, что не уберегла тебя. И сама умрет от горя.

Помрачнел, помолчал, только простуженным носом сопел.

— Не умрет. Не у нее одной дети воюют.

Машину Ольга не остановила — боялась, что не возьмут да еще поведением своим подозрительность у немцев вызовет; среди немцев разные бывают, попадаются будто и люди, но чаще — хуже зверей.

Надеялась, что передумает Костик. Целый день шли по скользкой зимней дороге с тяжелыми узлами. На уговоры ее Костик не отвечал, снова угрюмо молчал. А когда спросил, сколько верст осталось до Минска, Ольга поняла, что решение его твердое.

— Где ты будешь искать их, партизан этих?

— В лесу.

— По такому снегу? Погибнешь, как ягненок из сказки. Волки съедят.

— Ну, ты меня не пугай. Не на того напала. В городе теперь худшие волки.

До Минска им не дойти, если на машину не сядут, придется снова где-то ночевать. И в эту ночь Костя, наверное, исчезнет, а она не сможет даже сказать Боровским, куда он пошел, в какой лес.

— Хочешь, отведу тебя к партизанам?

Костя даже остановился от неожиданности.

— Ты? Ты можешь отвести к партизанам?

— Если попросишь хорошенько.

— Ой, насмешила!..

Повалился на придорожный сугроб, задрыгал ногами, доказывая, как ему смешно оттого, что она, комаровская торговка, знает, где партизаны, хотя видно было — смеяться ему не хотелось, не до смеха было, утомленному, простуженному, полному страха перед неизвестностью. Ольга все понимала, но за шутовство обиделась.

— Полежи, полежи, подрыгай ногами...

Догнал ее, серьезный, точно повзрослевший, — вдруг сообразил-таки, чертенок, что не зря она сказала про партизан.

— Прости, Ольга, за все. Думаешь, кто-то другой поверил бы, что ты связана с партизанами? Какая ты молодец! А Ленка... Только много говорит — будто нас агитировать нужно! — а ни черта не знает. Сколько просил ее!

Хитрый жук, знает, как ревниво относятся они друг к другу, сестра его и она, Ольга.

— Но для этого нам нужно пойти на Руденск.

— Да куда хочешь, на край света пойду теперь за тобой.

Связной Марьян Сивец, который и при Советах, и теперь, при немцах, работал на железной дороге, хотя и жил в деревне, был недоволен, что она без согласия Захара Петровича привела пацана, так и сказал: «Партизанам нужны военные, офицеры Красной Армии, а не сопляки, таких в деревнях полно, только свистни». Но, на Костиково счастье, выяснилось, что Сивец знает Лену, встречался с ней у Захара Петровича, — возможно, Лену готовили для связи с ним, но потом она, Ольга, лучше подошла к этой роли.

К Боровским Ольга не отважилась идти, побоялась объяснения с матерью Кости. Через соседского мальчика позвала Лену. Лена прибежала, запыхавшись, бледная, вскочила в дом стремительно, с порога закричала:

— Где Костик? Куда ты его дела?

Пришлось рассказать ей всю правду. И произошло у них тогда великое примирение. Обнимались, целовались, просили друг у друга прощения, клялись в вечной дружбе.

Ей, Ольге, сейчас спокойнее, что рядом есть еще один близкий человек — школьная подруга, которой можно все рассказать, с которой можно посоветоваться, ничего не скрывая. Когда-то жалела, что Боровские не самые близкие соседи, не через забор, — казалось, что тогда бы они охраняли друг друга. Но теперь подумала, что вряд ли стоит выставлять дружбу с Боровскими напоказ. Лучше держаться подальше. Пожалуй, и к Захару Петровичу не стоит так часто наведываться. Нет, к нему можно. Он не боится за себя. А вот за него, за Сашу... Не нужно, вероятно, приходить ему сюда на ночь, радости ей от этого мало. Возвращался страх, от которого она избавилась и уже спала спокойно. Не нужен ей этот страх, он, как ржавчина, разъедает душу, ослабляет волю...

Задумалась и не услышала, как поднялся с постели Олесь, пришел к ней на кухню. Вздрогнула, увидев его перед собой, будто он внезапно застал ее за чем-то недозволенным или недостойным.

— Почему ты сидишь тут?

— Да так... Не спится.

— Почему тебе не спится?

— Я спала днем, — солгала она неуверенно: он хорошо знал, что днем она никогда не ложилась.

— Скоро утро, а ты так и не уснула.

— Нет, я спала.

— Не спала ты. Я слышал.

— И ты не спал? — удивилась она. Всегда думала, что по дыханию его чувствует, спит он или не спит, сон у него всегда был тревожный, как у мальчишки, у которого было днем слишком много впечатлений. Сегодня он спал спокойно, неслышно и этим ввел ее в заблуждение.