Холмы России - Виктор Ревунов

— Не выдаст?

— Кому она нужна. У батюшки Антона Романовича в работницах нужды нет? Постирать что, полы помыть?

Вот зябнет, беда. Да и чудная. Воображение какое-то у нее. Не сказать чтоб дура, а есть.

— А в работницы предлагаешь.

— Собаку хоть бей, хоть гони, она все к хозяину жмется.

Желавин отрезал по ломтику колбасы и хлеба.

— Пожуем перед дорожкой.

— Куда? — допытывался Ловягин.

— Хоть куда. А уходить надо.

Ловягин понаблюдал, как крепко завязывал узелок Желавин, заметил:

— Жалёнка что-то нагадала? Заторопился.

Желавин снял с куста высохшие портянки. Потер их, сложил и убрал в голенища.

— Вести не очень хорошие.

— Да вижу, и болото стронулось.

— И черту бы душу заложил, только бы выбраться отсюда. Но, видать тяжко будет.

— Угорел, смотрю.

— Угорел от проклятого вопроса. Дядюшка твой поставил, а отвечать мне и тебе.

— Не вопрос проклятый, а земля проклятая. Нет на свете страшнее ее, проговорил Ловягин.

— А когда-то по ее травке весело бегал, радовался.

— Лобное место!

— Березнячки детства. Батюшка Антон Романович на гнилушках старого ума светлячками смутил. Новые березняки, барин. Походил я по ним. А вот родниковым их воздухом не дышал, а словно бы духотою груди своей.

Может, и заставишь кого замшелые камни на место поставить. Только сомневаюсь. Ты вон родные места проклял. Так что остается? Чужой мундир да какая-нибудь шлюха пьяная в награду. Вот он, угар-то! Не поберегли тогда, ошиблись с мужичком-то. А теперь на этих холмах вся Европа кренится. Ходун пошел.

Пожарища смолою горели и чадили тьмой, будто уж и устал огонь, изгорелся, как больной бредил в духоте.

Водицы бы из сруба, что пахнет черемухой, испить, мятой бы росистой вздохнуть и поспать в прохладе избяной.

— Если разные твои шутки отбросить, что же предлагаешь? — спросил Ловягин.

— Когда роют могилу, червя не видать. Он в человеке заложен. Почуяв гниль в теле, оживает. Давай на свежее, пока не ожил.

Желавин спустился в болото, а за ним и Ловягин в теплую и смрадную жижу зашел.

— Не силом рождаемся, барин, а по любви милой.

Так что греби и улыбайся ее чудесам.

Желавин медленно подгребал под живот водоросли — бурлило воздухом: держало на плаву, и полз дальше, осторожно, чтоб не запутаться, вился по поверхности, а провалившись, снимал тину с одного плеча, выносил руку кулаком вверх и другое плечо обнажал и снова подгребал под себя вороха.

На кочках отдыхали, распластавшись: руки крестом и ноги враскидку.

— Мать ты, барин, помянул и родителя, вроде как туды его вдогон послал, — на одной из кочек, отдышавшись, сказал Желавин. — А про господа помалкиваешь. Не обижаешь разными словами. С почтением к нему.

— Поздно, — ответил Ловягин.

— Почему? Все впереди.

Желавин постоял перед берегом на корчине — упавшем в веках мореном дубе. Ткало ряднину осинника темнотою с отсветами.

Смял ком тины и бросил в сторону. Тина шлепнулась.

Пригляделся: не покажется ли кто на приманку?

Тихо отмылся и выбрался на берег. Притаился, прижавшись к зазубренной осоке; по сосцу резануло: «О, боже, боже, страшную ты жизнь сотворил!» Оделся в липкое и холодное. А где же барин? Желавин помахал — дал знак выходить.

Ловягин не вышел.

«Утонул, что ль? Да заорал бы».

Желавин прокрался по берегу. У самого края размазанная грязь: след ползучий в траве. Походил. Никого.

Из-за куста выглянула Серафима. Пальцем показала в лесок.

— Туда пошел. Чудной какой-то.

— Лихорадка взяла. А ну-ка посмотри за ним Не упусти.

Павел Ловягин подошел к развалинам усадьбы.

К бугру подступало лесное нашествие. Ровно белели два камня: на них покоилась когда-то плашка скамейки в кустах сирени под окнами, и запахи цветения вспомнились Павлу минутами весны — далеким-далеким лаем и бубенцовым звоном где-то на границе бескрайних полей ловягинских. Да был край на дорогобужской меже, царской милостью и властью заповеданный за службу верную.

Между камней, во тьме, будто бы лицо показалось.

Он, как в слюде, увидел сидевших в лесу беженцев.

Зарябило перед глазами.

«Как же это?»- отполз и, поднявшись, пробежал под тенью леса. Ручей бурлил на камнях и темно лился под берег.

«Надо к дороге», — и вдруг поразился, что не помнил, как подходил к усадьбе — где и как шел: разум ужасало и ослепляло где-то ждущее, внезапное, страшное.

Присел у дороги, будто бы переобуться. Шли уставшие солдаты дорогой и лесом, покачивались повозки — везли раненых.

Тут всех не проверишь. Да и документы имелись у Ловягина. Но подойдет один прикурить, а другой — сзади, и поведут, долго будут вести, пока не скажешь, откуда и кто ты, гад!

А пока и сам мог. Он остановил солдата.

— Исполни просьбу, браток. Вон там, за банькой, Катю Невидову позови. Скажешь, Стройков просит.

В ельнике буду ждать. Да поживей пусть.

Ловягин зашел в сырой ельник. Хвоей пахло и гарью, как на болоте. Зачем он тут? К дядюшке надо. Какие бриллианты, откуда? Что-то пошатывало.

Недолго ждал. Подошла Катя. Вот она, близко к нему, сердце под стеганкой. Вдруг повернулась. Он вышел из-за кустов.

— Тихо, дочка лесникова.

Катя чуть отступила.

— Ты звал, бандит?

— Вот явился, как обещал. Отблагодарить же надо. Спасла на границе меня. Тихо!

За лесом прозрачно осветилось и упало.

Ловягин выхватил из кармана складной нож Что-то щелкнуло — из рукоятки сверкнуло лезвие.

— Мог бы и убить! Ведь предашь. Но слушай, что я тебе скажу. — Павел пригнулся, огляделся по сторонам и вдруг словно из скрытого выдрался. Лицо его было бледно, — С мешком и ножом ходит с бандой Гордей Малахов. Ждите его в избе его жены.

Ночь скрыла его. Только за куст зашел — и как провалился.

Катя бежала и падала.

Повалилась в росистый дягиль.

Показалось, Федор стоял, держась за березку, высоко поднялся — земля под края небес поширилась.

Она забежала в палатку. Вот он, лежит под шинелью, старичок, а глазами мальчик, без ног.

— Ночь это, мильгй.

— Ночь.

— А и днем так. Сейчас уйти мне надо, — прижалась к лицу его. — Увезу тебя скоро.

Ночь скроет, да близко засадой заметит. Днем виднее и спокойнее в шуме. До зари еще четверть.

Павел Ловягин снова вышел к дороге: приближался к встречальному месту. Завалился под куст. Холодит сыра земля. Мокро от росы.

«Ради чего ей сказал? Что толку. Ничего не изменилось. А что хотел? Что-то я хотел, — раздумывал Павел. — Но уходи. Уходи. Потерянное не вернешь. Голова дороже.

Дальше бежать от этих мест. А куда? По всей Европе патрули. В Харбин бы, а там в Гонконг. Вот где с ножом гуляют. Скорее наберешь. Дальше, дальше! На какой-нибудь островок с хижиной. И жаркий бочок будет. Вон ты, Пашенька, куда от России, — зло признался он тому далекому мальчонке в синем с белым матросском костюмчике. — За царя хотел, а вышло за немецкую корку».

Да была ли когда эта дорога в сосновом солнце, и он ли проносился в тележке с отцом? Вон там поворот и невысокий обрыв — омуток, где голавль проплывал темным и красным чудом.

«В чем же вина моя? Я же только явился в устроенное».

Вокруг пожары ранами. По стволам сосен мелись тени. Солдаты шли. Беженцы являлись, как будто одни и те же понуро шагали, а земля тянула назад.

Рядом повалилась женщина, прилегла. Глянули немигуче глаза и закрылись.

Он посмотрел на нее. Брови как глухарки лесные, и учуял он бражный запах мокрых черничников, будто уж и виделось когда-то в ночном бору литое, белое и ползучее тело.

— Ночь ли, день? — пробормотала она.

— Ночь, — прошептал он, глядя в меркнувшие зрачки ее.

— Забудем и свет.

— Рядом, — показал он на разваленную баньку, — пошли.

— Там нет.

Но встала и пошла с ним.

В баньке цигарка распалилась. Какие-то люди сидели.

— Баба, заходи, — потянули за подол Серафиму.

Ловягин показал нож.

— Моя! — сжал ее руку. — Пошли? За пунькой раненые по всей поляне.

— Туда! — заметил он темное в кустах.

Она села в куст. Воздух словно обожгло сухим смородиновым зноем.

— Моя! — сказал Павел и еще крепче сжал ее руку, повел за собой.

— Не найдем, — сказала она.

— Здесь, — свалил ее на одинокий заросший сноп.

— Глядят.

Все остановилось на миг.

Он увидел возле кустов дядюшку, руки его были связаны за спиной. Он выше поднял голову, завидев его.

«К признанию, к признанию», — будто гласило.

На дороге девушка в шинели, в платке глядела на Павла.

«Катя».

Перед банькой стоял человек в гимнастерке — Гордей Малахов. Другой Шабанов — показывал на Ловягина, и Гордей тронулся к нему, набирал ход все быстрей и быстрей.