Норвежская рулетка для русских леди и джентльменов - Наталья Копсова

Любимая моя, ни с кем не спорь, никого ни в чем не вини, никому не завидуй. Будь смиренно мудрой и искренне желай блага всему сущему. Православная церковь, Никушка, считает, что супруги должны принимать друг друга такими, какие они есть, со всеми их достоинствами и недостатками. Не надо бы тебе, девочка моя, ни с кем судиться и посторонних людей в свои дела привлекать. Бог даст, и все обойдется по-хорошему».

На этой фразе все во мне прямо-таки взбунтовалось: «Да как она не разумеет! Неужели же я должна родного сына тихо и молча оставить отцу? Вот такого никогда не случится!»

В этот момент как будто наяву из угла комнаты зазвучал хрипловатый голос Греты Мюллер:

«Да не мог бы твой Вадим поступить иначе; ты пойми – ведь это цельный человеческий тип. По рассказам твоим кажется мне, что человек он честный, серьезный и несомненно добрый, но который ничего не уступит из своего характера и ничего не отдаст из своих убеждений. Но я тебя понимаю: сложно бывает за поступками различить самую суть человека, такое умение приходит лишь с возрастом».

Я вперила в белую стену бесконечно изумленный взор, но ничего особенного там так и не увидев, глубоко-преглубоко вздохнула по системе пранаяма-йоги и продолжила чтение долгожданной материнской весточки:

«Никусечка, золотая моя, всегда помни: мама твоя за тебя постоянно молится. Никусик, доченька, желаю тебе и Игорьку, чтобы над вами всегда светило солнце и пропали бы пасмурные дни из вашей жизни. Надеюсь, что так и случится. А еще желаю тебе нежности. Теперь представь себе, в нашем подъезде свет не горит и лифт не работает вот уже почти неделю, поэтому бедная бабушка…»

Далее на четырех страницах следовало описание бабушкиного здоровья, высказывания по этому поводу разных врачей, расписание домашних уколов, названия лекарств и сравнительные результаты различных анализов. В общем, там все было, как обычно.

Я оторвала глаза от бумаги и устремила в окно свой невеселый взор. Стемнело, поэтому в стекле, как в черном зеркале, отразились лишь мои слегка всклокоченные кудри и сильно задумчивое, чуть расплывчатое в электрической подсветке лицо.

Мама моя, Лидия Владимировна Селезнева, чрезвычайно грамотный, высокопрофессиональный редактор и специалист в семиотике, этимологии, морфологии и иже с ними родного русского языка, несомненно, была самой настоящей женщиной.

«Настоящая женщина, – любила время от времени повторять она с очаровательно женственной, самоиронично беззащитной улыбкой, – должна в течение своей жизни спилить дерево, разрушить дом и вырастить дочь, то есть сделать все прямо противоположное делам настоящего мужчины. Мне все такое удалось как будто бы неплохо!»

Вот теперь я и есть тот самый итог ее жизни – удачно разрушенная и спиленная дочь.

«Дачу нашу зимой ограбили: калитку совсем сломали, вырвали прямо вместе со столбами; в доме выбили все стекла и двери; украли лопаты и тяпки, большие оцинкованные корыта и бабушкины любимые керосинки. Я ей, конечно же, о том пока не говорю, а то она может сильно расстроиться», – таким интересным описанием мама закончила свое письмо.

Моя лучшая подруга Майечка Ковалевская прислала красивенькую объемную открыточку с золотым прописным титулом «Любимой подруге» и с еще более красивыми словами поддержки и выражением надежды на скорейшее и благополучнейшее завершение кризисного периода в моей жизни. «Всегда помню о тебе и о счастливейших днях, проведенных с тобой вместе, милая Ника», – писала она с нежной дружеской теплотой. Майечкины письма и ее разговорную речь всегда отличала чистота и прозрачная выразительность языка – первый признак высокого интеллекта и хорошего воспитания. К тому же подружка обладала прекрасными манерами, заботливейшим голоском, легчайшей походкой и цветущей кожей лица, о которых я только вздыхала и «по-белому» завидовала сколько себя помню.

«Вот Майечка – аристократка. А ты – будто бы на улице родилась, ничем тебя не исправишь!» – часто сетовала моя дорогая бабушка.

Я с сожалением вздохнула уже в который раз за сегодняшний вечер и, крепко сжав губы, распечатала странное третье письмо. Меня несколько настораживало, что оно без обратного адреса и со смазанным неясным штампом непонятной страны вместо марки, но послание, которое я обнаружила в желтом конверте формата А4, меня просто потрясло.

Лет восемь ничего не было слышно о Марате Ковалевском, бывшем Майином муже. После развода с Майкой он попал в больницу с обострением сразу и язвы, и цистита, где ему сделали операцию. В госпитале мы его несколько раз навещали. Потом он куда-то пропал, по слухам, опять женился, переехал в другой город и вроде как работу сменил – организовал какой-то бизнес. Вдруг нежданно-негаданно пришло от него персонально мне не просто письмо, а целый настоящий рассказ про меня же. Не описать, до чего я обрадовалась, сама удивилась: и в животе и по ногам плавно разлилось приятное, светлое, баюкающее тепло. Про меня никто никогда не писал историй, и вот надо же… Друг вернулся. Недаром снился всю предыдущую ночь. К первой странице была прилеплена желтенькая самоклеющаяся записка: «Привет, дорогая Вероника. Знаю, знаю, ты сейчас думаешь: «Здрасте пожалуйста, сколько лет, сколько зим… Решил на досуге заделаться писателем и свое самое первое произведение написал про тебя. Если не понравится, то заранее извини. Просто разорви и развей по ветру. Надеюсь совсем вскоре с тобой увидеться. Вечно тебе преданный друг, Марат Ковалевский».

Больше никакой информации о себе Марат не предоставил. В Москве ли он сейчас или где? Собирается в Норвегию в отпуск? Знает ли он, что со мной случилось и что с Вадимом я больше не живу? Где он собирается со мной увидеться и как скоро? Одни загадки! С этими мыслями я вздохнула полно и глубоко и принялась читать про себя любимую. Рассказ назывался романтично «Короткая повесть о несостоявшейся любви», и весь он был написан от руки почти женственно ясным, понятным и красивым почерком Марата. Надо же, и не лень было человеку.

Короткая повесть о несостоявшейся любви

«Мы все тогда были молодо неопытны, резки в суждениях и чрезвычайно влюбчивы. Достаточно было лишь одного неосторожного взгляда симпатичной студентки (студента), как чувство моментально вспыхивало. Через пару дней из искры возгоралось пламя, быстро разраставшееся в пожар. Увлеченный студент незаметно для себя мог прогулять даже семинар по научному коммунизму, что вело к потере стипендии. Все ожидали прихода «настоящей любви» и сознательно и подсознательно искали своего принца (принцессу).

Жизнь нашего института напоминала затянувшийся спектакль, где молодые неопытные актеры неумело разыгрывают спектакли в декорациях огромного зала ожидания. Иногда кому-то просто ждать становилось невмоготу, и возникало желание сменить персонажи и декорации. Некоторые горячие головы выходили из душного от надежд Зала сначала в фойе на «перекур», а затем и совсем на улицу, на свежий воздух, где было можно от всего «оторваться» и вздохнуть полной грудью.

Особо одаренные любительницы разнообразия к третьему курсу уже настолько хорошо овладевали навыками смены персонажей в своих комедиях, что вполне профессионально могли работать в фойе гостиниц. А самые отчаянные из студентов не успевали вовремя сдать сессию и вылетали из института буквально на асфальт… Мы же, среднестатистическое московское студенчество, просто учились, просто гуляли и просто ждали наступления на 130 % обещанного нам всем светлого будущего.

…Мне вспоминается полупустой трамвай с сияющими на солнце желтыми бортами, плывущий по ручьям весны конца восьмидесятых. Лишь мы с Вероникой вдвоем едем в бассейн на урок физкультуры. Физкультура была обязательным предметом, нас прямо-таки насильно заставляли посещать занятия. Подумать только, в бесплатно предоставляемом студентам бассейне дорожки часто были почти пусты, мы беспечно прогуливали. А зачем заботиться о здоровье, когда его и так девать некуда, казалось нам тогда.

В предвкушении прохлады бассейна, свободных движений плывущего тела, снятия усталости от занудных лекций мы с Вероникой ведем непринужденную беседу о том о сем. Я давно присматривался к Нике. Ее суперстройная спортивная фигура, ярко-синие озорные глаза с проказливыми чертиками в них и всегда живая, бойкая речь очень привлекали. Вместе с тем подчеркнутая самостоятельность суждений, некоторая вспыльчивость и излишняя самоуверенность настораживали. В ней слишком ярко проявлялась некая странная беспощадность, редко свойственная таким хорошеньким девушкам. Ника никогда никому не прощала не только низостей и пошлостей, но и разболтанности, недалекости и недостатка ума. Одним только словом, даже одним-единственным взглядом, совсем как мифическое существо Василиск, она умела легко «размазать по стенке» любого собеседника. С такими, как она, лично мне было и страшновато, словно на краю пропасти, когда опасаешься ненароком оступиться и камнем загреметь вниз, но в то же время до эйфории весело, как простому русскому казаку перед рубкой с каким-нибудь турком или татарином.