Избранное в двух томах. Том II - Юрий Стрехнин

Завидев пленного, спешу ему навстречу: наконец-то у меня снова есть работа по прямой моей специальности!

Но вижу, что к пленному подъезжает из головы колонны на мотоцикле Ефремов. Надо спешить! Я почти бегу.

Пленный стоит уже в положении «смирно», руки по швам, в одной зажата пилотка, которую он не успел надеть, глаза вопросительно и тревожно устремлены на Ефремова: как распорядится его судьбой этот русский офицер, наверное, большой командир?

— Вот, — показывает на пленного Ефремов, — утверждает, что он поляк…

— Яволь, поляк! — выпаливает пленный.

«Если поляк, то почему — «яволь»? Это же «так точно» по-немецки, — задаю себе вопрос. — Но возможно, он и в самом деле поляк, а отвечать так привык в германской армии…»

— Допросите, — приказывает Ефремов, — и доложите мне. — Добавляет: — Документы посмотрите… Где документы? — спрашивает конвоиров.

— Вот! — отвечает один из них, вытаскивая потертый дерматиновый бумажник.

— Ему! — показывает Ефремов на меня.

Документы переходят в мои руки. Ефремов садится в мотоцикл, трогает водителя за плечо. Взрыкнув мотором и развернувшись, мотоцикл мчится в голову колонны.

Пленный порывается что-то сказать. Лицо его встревожено. Но я жестом велю ему помолчать, спрашиваю солдат, которые привели пленного:

— Где его взяли, как?

— Да не брали, он сам… — отвечает один из солдат. — Мы впереди шли, через деревню. Остановились у колодца, фляжки налить, к нам женщина подбегает: «У меня в погребе солдат немецкий, из Польши. Говорит, от немцев отстал, спрятался — вас дожидается, белый платочек наготове держит…» Ну, пошли мы, привели…

Едва дождавшись, пока солдат кончит свои пояснения, пленный начинает с жаром, быстро говорить, обращаясь ко мне. Говорит по-польски, но в его речи много и немецких слов. Я почти не понимаю его: польскую речь слышу впервые в жизни. Мне, наверное, легче бы было разговаривать с ним по-немецки. Немецкий-то он, конечно, знает, если в германской армии служил. Но что-то удерживает меня: бежал от немцев к нам, его родной язык близок нашему, а я буду допрашивать по-немецки, как всякого гитлеровца? Нет, нет…

Прошу поляка говорить помедленнее, переспрашиваю, начинаю его понимать. Двадцати четырех лет, шахтер из Катовиц, отец — поляк, но мать — немка, поэтому его, когда стала немецкая власть, зачислили в фольксдойчи и мобилизовали в армию. Так поступают со многими, если в их родословной отыскиваются немецкие корни. Своих солдат Гитлеру не хватает, так он начинает поляков переделывать в немцев. Но поляк остается поляком, он ненавидит тех, кто поработил его родину, и не станет служить им! В армии уже полгода, и как только оказался на фронте, все время ждал удобного случая, чтобы убежать от проклятых германцев к русским, у которых с поляками один враг. И вот случай представился — германцы уходят от русских. Просматриваю содержимое тощего бумажника поляка. «Зольдбух» — солдатская книжка с фашистским орлом на серой обложке, несколько замусоленных купюр — немецких марок, любительская фотография — сидят рядом седоусый, с выражением достоинства на лице старик в высоком белом воротничке и черном галстуке и маленькая, щупленькая женщина с гладко зачесанными на пробор волосами, в праздничном платье с кружевным воротничком, а между ними, сзади, виднеется девчоночье лицо с напряженно раскрытыми глазами. Поляк, следящий, что я рассматриваю в его бумажнике, поясняет: отец, мать, сестренка.

— А это что? — спрашиваю я, показывая ему вынутый из бумажника кусочек белого шелка, на котором типографским способом оттиснуто изображение богоматери в окружении ангелов, а внизу — какой-то текст на польском языке. Пленный отвечает: это молитва о том, чтобы остаться живым на войне. Не простая — освященная в костеле. Он купил ее там, когда получил повестку о явке на призывной пункт.

— И дорого? — спрашиваю.

Он называет какую-то сумму. Но дело не в сумме. Сколько-нисколько, а зарабатывают и на этом святые отцы.

А мимо проходит, проходит наша полковая колонна.

Спохватываюсь: так можно простоять на обочине и отстать от своих, да и солдатам-конвоирам надо догонять, они уже явно проявляют нетерпение. Но куда девать добровольно сдавшегося?

Возвращаю бумажник его хозяину со всем содержимым, кроме солдатской книжки: эти документы пленных, все без исключения, Миллер велел отправлять ему, в разведотдел штаба дивизии.

Но что все же с этим парнем делать? Отправить в тыл сейчас не с кем, да и куда отправлять — вся дивизия, наверное, в движении. Вести с собой? А если бой?

Поляк по-своему воспринимает мои раздумья. Вдруг суетливо, словно что-то вспомнив, что-то спеша не упустить, порывисто садится на землю, прямо в дорожную пыль, сдергивает сапог, сует в него руку, кажется, шарит под стелькой. И вот вытаскивает какую-то многократно сложенную бумажку. Оставаясь в одном сапоге, поспешно развертывает бумажку, подает ее мне и только после этого обувается. Я сразу узнаю, что это за бумага: одна из наших листовок, призывающая немецких солдат сдаваться. Внизу ее напечатано, что листовка служит пропуском в плен и что добровольно сдавшиеся направляются в лагеря с улучшенными условиями. Такими же листовками были начинены агитснаряды к сорокапятке. Значит, все-таки срабатывают наши листовки?

Этот поляк в моей практике первый, так активно старавшийся перейти на нашу сторону. До этого бывали пленные, но все они оказывались у нас отнюдь не по горячему своему желанию. Впрочем, многие утверждали, что стремились попасть в плен, но можно ли им верить?

— Да! — спохватываюсь я, — у меня же на такой случай приготовлено… — и спешу расстегнуть полевую сумку.

— Товарищ лейтенант! — просят меня солдаты, приведшие поляка. — Может, вы нас отпустите?

— Наши далеко ушли, когда еще догоним? Этот никуда не убежит, раз сам пришел…

— Ладно, идите! — соглашаюсь я. — Что его караулить? Я сам…

Обрадованные солдаты уходят. Батальоны мимо нас уже проследовали, сейчас проходят орудийные упряжки.

— Поздравляю! — слышу я голос Верещагина, он идет рядом со своими орудиями, задерживает шаг, повторяет: — Поздравляю, есть у тебя, наконец, работа, — и показывает на поляка.

— Благодаря тебе!

— Почему — мне?

— А как же? Помнишь, я тебе агитснаряды приносил, умолял выстрелить, а ты еще брать не хотел?

— Ну, помню… Я же все-таки выстрелил. В ту же ночь. Да я тебе говорил!

— Спасибо. А в снарядах лежали такие вот листовочки. Вот он прочитал — и к нам.

— Немец?

— Поляк.

— А, братья славяне! — улыбнулся Верещагин. — Он что, напротив моей батареи сидел?

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});