След в след. Мне ли не пожалеть. До и во время - Владимир Александрович Шаров

не могла наглядеться на его открытое, благородное лицо, красивый высокий лоб, крепкую и в то же время стройную фигуру; за эти годы он очень возмужал – и всё равно остался ее ребенком, ее сыном. И она имела право им гордиться, ведь вскоре после переезда Сталина в Москву его сделали первым секретарем ЦК, то есть, казалось, именно ему была теперь передана практическая работа по строительству и организации партии.

Но, увы, здесь ее ждало разочарование. Дважды побывав на заседаниях политбюро (оба раза там обсуждалось положение с наукой в стране) и понаблюдав за Сталиным, другими членами ЦК, она многое поняла. Сталин был человеком необычайно честным, порядочным, он с восхищением относился к старым деятелям партии, особенно к тем, кого в партии было принято считать ораторами и теоретиками, к ним он питал почти детскую любовь. Они-то и выдвинули его в секретари ЦК, потому что в их дрязгах он никогда бы не стал участвовать, да и не поверил бы, что такое вообще возможно между товарищами по подпольной работе.

У него были иные представления о дружбе, чести, достоинстве – идеалистом он был до мозга костей. В партии это было отлично известно, и Троцкие, Каменевы, Бухарины, Зиновьевы, им подобные на время, пока не накопят силы для решающей схватки, отдали ему секретарство. На заседаниях политбюро они, к какой бы платформе ни принадлежали, откровенно насмехались над Кобой; он был среди них белой вороной, деревенским дурачком, и они не могли ему простить, что он лучше их. Сталин же не замечал, что над ним издеваются, наоборот, он по-прежнему смотрел им в рот и лишь с восторгом пересказывал остроты, отпущенные по его адресу. Когда он делал это, ей хотелось одного – плакать.

Несколько раз, когда он на всю ночь у нее оставался, она пыталась открыть ему глаза, но то был мартышкин труд: у него было природное свойство не слышать, если о товарищах говорилось плохое. Заставить его поверить, что хоть один из тех, кто вместе с ним был на каторге, в ссылке, совершил неблаговидное, было немыслимо. Какие бы доказательства она ни приводила, он лишь смеялся и, обняв, говорил, что она легковерна и нехорошие люди этим пользуются.

Сталь любила его так, как только женщина может любить мужчину, ведь он был ее сын, ее кровиночка, ее дитя, сын, которого она тогда, под Поти, спася ему жизнь, словно снова родила. То есть Господь простил ей грех, простил то, что она, родив Сталина, от него отреклась, будто он был ей чужой, ни разу не дала ему грудь, так и отправила к этому подлецу Игнаташвили. Господь дал ей его спасти, вернул, и еще Он сделал его ее любовником, мужчиной, которого она любила, пожалуй, даже сильнее, чем Скрябина. Возможно, что со Скрябиным ей в постели было лучше, чем со Сталиным; Скрябин, конечно же, был более изощрен, умел, но если взять всё на круг – то, что ей дал Сталин, было большим.

И вот, глядя, как так называемые товарищи измываются над ним, она дала себе слово, что проложит ему дорогу к настоящей власти, и почему-то сразу поняла, что Господь ей теперь не откажет. Всю жизнь она просила у Бога власти для себя самой; даже не жизнь, а целых три жизни она прожила, моля Господа о власти, но сейчас она подумала, что если Сталин получит такую же абсолютную, ничем и никем не ограниченную власть, какую она просила себе, она простит Бога. Она простит Его, хотя Он искушал ее, простит, хотя Он поместил источник власти в ней самой и искушал день за днем, год за годом; каждый мог из него напиться, каждый, но только не она. И пускай Сталин тоже напился из этого источника и лишь потому получит власть, на смертном одре она скажет Господу, что прощает Его. Теперь у де Сталь снова появилась цель, ради которой стоило жить, но с чего начать, как к ней подступиться, долгое время она не знала. Сталин по-прежнему был глух, и она ничего не могла с ним поделать; бывали дни, когда у нее опускались руки и она, словно девочка, ревела ночи напролет. А потом помог случай.

Весной следующего, 1919 года Сталин уехал в длительную командировку в Закавказье, где меньшевики устраивали бесконечные путчи и было неспокойно; в Москве даже шли разговоры, что, очевидно, он там останется, и Сталь взвешивала вопрос, не последовать ли за ним. В Грузии очень требовались опытные партийные кадры, и она и без содействия Сталина легко бы получила туда назначение. Скучая без него, колеблясь, ехать или не ехать (она хорошо понимала, что в маленьком провинциальном Тифлисе им будет непросто), она с благодарностью приняла приглашение своего старого друга Якова Свердлова повидаться, а заодно пойти в театр на “Чудо святого Антония” в постановке молодого и необыкновенно талантливого Вахтангова, тоже как будто грузина.

Спектакль действительно был хорош, ярок, особенно в контрасте с Москвой девятнадцатого года; они остались очень довольны, и в антракте, обсуждая со Свердловым эту тему – нынешняя Москва как фон “Чуда…” – вышли из ложи и прогуливались в фойе. Свердлов, который был ею увлечен еще с довоенных времен (она, кстати, до сих пор сохранила редкую привлекательность, и многие из самых известных людей в стране, кто явно, кто тайно, были в нее влюблены), держа ее под руку, стал шептать на ушко какие-то комплименты. И тут в фойе вошел Коба. Позже она узнала, что для срочного совещания он был на день отозван из Тифлиса в Москву, сообщать ничего ей не стал, хотел сделать сюрприз и, узнав, что она в театре, сразу поехал сюда.

Вид Сталина был страшен, кровь отлила, и его от природы смуглое лицо сделалось совсем белым, глаза безумные, руки дрожат и что-то вслепую ищут у пояса, лишь на следующий день она догадалась, что кобуру, и возблагодарила Бога, что пистолета тогда у него не было. Вся сцена продолжалась несколько секунд, Коба повернулся и тут же вышел. Свердлов, кокетничая, вообще, кажется, его не заметил, а она в это время случайно увидела себя, причем глазами Сталина: они со Свердловым шли на большое, в полстены, зеркало, и испугалась так, как давно уже не пугалась.

Происшествие выбило ее из колеи и остаться на второе действие было выше ее сил. Под первым предлогом она распрощалась со Свердловым и поехала домой. Сталину звонить она не решилась, понимала, что сейчас его лучше не трогать, надо дать остыть. На другой день, не повидавшись с ней, он