Проклятие Индигирки - Игорь Ковлер

Перелыгин дернул за нерв не болевшего до сих пор зуба. Недавно он дернул его сам, не чувствуя уверенности в правоте начальства – кто-то хотел поставить на карту сотню-другую тонн золота и сыграть втемную. «Может, пора тихо отойти»? – подумал тогда Батаков.

Сидя на толстом гладком бревне, Перелыгин поковырял костер палкой. Огонь выдохнул в ночное небо сноп искр. Батаков тумбой сидел напротив, неотрывно глядя на огонь, будто разговаривал с ним глазами. Костер пощелкивал, постреливал сучками, обдавал дымком.

«Почему у огня хорошо молчится? – подумал Перелыгин. – Может, потому, что в нас возвращаются далекие предки, а они не умели говорить».

Перелыгин проснулся рано в хорошем настроении. Батаков, в широченных штанах с «фонарями» на коленках и в линялой майке, хлопотал на кухне.

– А говорят, – хохотнул, роясь в сумке, Перелыгин, – будто ты в штормовке ночуешь, выходит, брешут.

– Скинул, чтоб не испачкать, – добродушно просипел тот, кидая крупно нарезанное сало на сковородку, рядом стояла тарелка с горой яиц для яичницы.

Перелыгин взял полотенце и мимо умывальника пошел к реке. Дождя будто и не было. Прямо перед ним из алого зарева над сопкой неспешно выплавлялось солнце. По склону взбегали осыпанные изумрудными молодыми иголочками лиственницы. Ближе к лысой вершине их движение замедлялось, будто у них перехватывало дыхание. Легкий июньский ветер гнал холодок далеких гор. Глухариная переливчато сверкала за стволами деревьев. Утро наполняло долину медлительностью и покоем. «Мать честная!» – глубоко и радостно вздохнул Перелыгин и на легких ногах сбежал к воде.

Вода обожгла холодом. Перелыгин чувствовал, что в потоке жизни, текущей сквозь него, что-то меняется. Ему казалось, что он начинает ощущать время как живое существо, и оно откликается, помогая понять себя: прошлое, настоящее и будущее. Он засмеялся своим мыслям, взъерошил мокрыми руками волосы, вытерся полотенцем и побежал к дому.

Через полчаса Кандыба подогнал «уазик».

– Сами поедем, а ты двигай на причал, баржой распредвал привезут, – распорядился Батаков.

Кандыба вставил ключ в замок зажигания, повернулся и зашагал в гараж.

Проехав километров пятнадцать, машина свернула с наезженной дороги, и ее сразу поглотила тайга. Лиственницы и кусты вплотную подступили к едва заметной, поросшей высокой травой, неезженой колее. То и дело посередке нахально росли кусты. Выпрыгнув с обочины, они возвращали лесу отнятое пространство. Ветки деревьев, шурша, ощупывали тент, покачиваясь вслед. Переезжали почерневшие деревянные мостки, под которыми тихо журчала холодная прозрачная вода. Непуганые куропатки перебегали дорогу, недовольно оглядываясь, рыжие евражки, стоя столбиками, следили за ними издали косыми глазами.

Но вот, за поворотом между деревьями, у залитого рекой водоема появилась обогатительная фабрика, выкрашенная белой краской, обшарпанная ветрами и дождями. Вокруг – несколько домов для специалистов, четыре вышки охраны.

Вскоре въехали в жилую зону через высокие массивные ворота без забора, нелепо стоящие в пустоте. Снаружи широкие квадратные колонны обшиты вагонкой, на ней – орнамент, набитый из тонких реек. «В никуда и ниоткуда», – подумал Перелыгин, пройдясь несколько раз через них. Он постарался почувствовать состояние людей, входивших в эти ворота когда-то, но ничего не получилось.

Заглянули в домик охраны: покрашенные масляной краской стены, узор на потолке, деревянный лежак, маленькие окна. Поодаль стояло еще несколько похожих домиков.

– Бараки разобрали, – махнул в другую сторону рукой Батаков. Там на полметра над землей возвышались, будто могильники, по три в ряд девять поросших травой отсыпанных прямоугольников.

Побродив вокруг, поехали к шахте. В стороне, на пустом месте, в несколько рядов стояли маленькие шкафчики – все, что осталось от детского сада. «Куда теперь делись маленькие хозяева этих шкафчиков, помнят ли, где прошло их детство?» – подумал Перелыгин.

Дальше громоздились постройки, перекошенные, вросшие в землю: склады, мастерские, ламповые… кто теперь разберет. Всюду валялись старые вещи: железные печки, консервные банки, какие-то железки, штаны, рукавицы, шапки, кепки-восьмиклинки. Нашли ручной станок для изготовления дранки. Оказалось, работает: надрали несколько деревянных пластинок. Перелыгин поднял помятую алюминиевую кружку вытер дно, прочитал клеймо: «Министерство обороны».

– Возьму на память, – сказал он.

Батаков усмехнулся и промолчал.

Спокойствие природы, тихий шум ветерка в брошенном людьми уголке таежной дали тревожили душу. Унылой печалью веяло от пустынной заброшенности, из которой прорастало прошлое, сплавившее в своем котле судьбы вольных и зэков. Следы прошлого лежали вокруг – в брошенных вещах, бесполезных уже механизмах и приспособлениях, в распахнутых дверях домов… Во всем ощущалась поспешность и радость долгожданного исхода. «Дальстрой» отслужил свой срок, как этот покинутый рудник с высокими воротами без забора на вытоптанном пятачке.

«Это был правильный исход, – думал Перелыгин, бредя в высокой траве вдоль ровного ряда лиственниц, посаженных еще при строительстве. – Справедливый и долгожданный. Но и до исхода, живя под принуждением, в муках и страхе, человек все равно не стремился к смерти, ненавидел ее и хотел жить, пусть даже смысл жизни сводился к изнурительной работе, но она и не давала расстаться с надеждой, а существованию стать окончательно бессмысленным и бесплодным».

Этим смыслом стали десятки открытых месторождений, построенных приисков, сотни тонн добытого золота.

Сила проявления мысли и чувства одновременно редко бывает одинаковой. Пересиливает то одно, то другое, но сейчас Перелыгин испытывал их единство. Он перестал замечать Батакова, ходил, выбирая путь по непонятным самому признакам. Вот чем-то приглянулся бугорок, поросший высокой травой, в которой журчал ручеек, он сел, оглядываясь по сторонам, – ему хотелось знать, что видели те люди, сидя на этом месте; покурил на черной скамейке в круглой курилке, обнесенной кованым заборчиком, посаженными кружком березками; наконец по шаткой, грубо сколоченной лестнице забрался на вышку охраны на склоне сопки.

В четырех точках по периметру у подножия сопок торчали такие же вышки. С высоты весь лагерь был как на ладони. Воображение легко дорисовало картину: отряды, бредущие после смены, зэков в курилке, на той же потрескавшейся скамейке. Они видели эти же сопки, пили воду из того же ручейка и, наверно, радовались такому же короткому лету, отпущенному природой.