Парижские тайны - Эжен Сю

— Вы не великодушны, монсеньор.

Сначала Родольф поглядел на маркизу с удивлением, затем продолжал:

— Я вас понимаю. Однако давайте раз и навсегда определим ваше отношение к Шарлю Роберу. Однажды одна из ваших знакомых показывает вам жалкого попрошайку из тех, кто молитвенно закатывает глаза и печально играет на кларнете, чтобы разжалобить прохожих. «Это бедный, но добрый человек, — говорит вам ваша знакомая. — У него семеро детей, а жена слепая, глухая и немая и т. д. и т. п.». — «Ах, несчастный!» — восклицаете вы и подаете нищему щедрую милостыню. С тех пор этот нищий, завидев вас издали, умоляюще возводит глаза, а его кларнет издает самые жалостливые звуки, и каждый раз ваша милостыня попадает в кошель. Однажды ваша коварная подруга особенно растрогала вас рассказами о горестях этого бедняка и вы, по доброте своего сердца, решили посетить несчастного в его нищем жилище... Вы приходите, и о ужас! Вместо жалкого нищего с умоляющим взглядом и плаксивым кларнетом перед вами предстает жизнерадостный и нахальный здоровяк, распевающий кабацкие куплеты. И тотчас жалость к нему уступает место презрению, ибо вы приняли за доброго бедняка самого наглого обманщика, ни больше и ни меньше. Не так ли?

Маркиза д'Арвиль не могла удержаться от улыбки, слушая эту забавную притчу.

— Такое объяснение мне кажется весьма приемлемым, монсеньор, — ответила она. — Однако все не так-то просто.

— Однако в конечном счете вы совершили всего лишь благородную и великодушную неосторожность... И у вас довольно средств, чтобы ее исправить, а не сожалеть о ней... Но скажите, смогу я сегодня увидеть д'Арвиля?

— Нет, монсеньор... Утренняя сцена так его взволновала, что он... опять занемог, — ответила маркиза, понижая голос.

— Да? Ах, понимаю, — грустно сказал Родольф. — И все же мужайтесь! Вам не хватает цели в жизни, которая могла бы отвлечь вас от ваших печалей, как вы сами сказали. Искренне надеюсь, что вы найдете эту цель в том будущем, о котором я вам говорил... И тогда ваше сердце утешится и успокоится, и, может быть, в нем не останется места для горечи и презрения к вашему мужу. Вы почувствуете к нему жалость, как к вашей бедной дочери. А что касается этого ангелочка, то теперь, когда я знаю причину болезни, я осмелюсь сказать, что все-таки есть надежда...

— Неужели это возможно, монсеньор? — воскликнула Клеманс, молитвенно, складывая руки.

— Мой врач — человек мало известный, но очень ученый. Он долго пробыл в Америке. Помнится, он мне рассказывал о двух-трех случаях почти чудесного излечения рабов, пораженных этим ужасным недугом.

— Ах, монсеньор, возможно ли?..

— Не надо слишком надеяться, разочарование может быть жестоким... Но отчаиваться тоже не надо.

Клеманс д'Арвиль устремила на Родольфа взгляд, исполненный бесконечной признательности. Этот человек с благородными чертами лица, по сути, почти король, утешал ее с такой тактичной деликатностью и добротой!

И она спросила себя: как же она могла проявить хоть какой-то интерес к Шарлю Роберу?

Мысль о нем ужаснула ее.

— Я вам так благодарна за все, монсеньор, — сказала она взволнованно. — Вы успокоили меня, дали надежду, что дочь мою можно вылечить, и я поверила, несмотря ни на что, и вы открыли передо мной новое будущее, где я обрету одновременно утешение, радость и свое достоинство... Значит, я была права, когда писала вам, что, если вы соблаговолите прийти сюда этим вечером, вы завершите свой день так же, как его начали, — добрым делом!

— Все же добавьте, что эти добрые дела я совершаю из чистого эгоизма: они доставляют мне удовольствие лишь тогда, когда они интересны и очаровательны, – сказал Родольф, поднимаясь, ибо часы в гостиной пробили половину двенадцатого.

— Прощайте, монсеньор, и не забудьте поскорее сообщить мне об этих бедняках на улице Тампль.

— Я увижу их завтра утром... К сожалению, я не знал, что этот маленький хромец выхватил у вас кошелек, и эти бедняги, наверное, сейчас в отчаянном положении. Не забывайте, через четыре дня я извещу вас о той роли, которую вам предстоит сыграть. Однако должен предупредить, что вам, наверное, придется изменить свой облик и одежду.

— Переодевание! Какая прелесть! А какой наряд мне выбрать, монсеньор?

— Пока не могу сказать... Вы посмотрите сами.

Вернувшись к себе, принц мысленно поздравил себя с общим успехом разговора с г-жой д'Арвиль. Он намеревался:

во-первых, занять чем-то серьезным ум и сердце этой юной женщины, которую невыносимое одиночество отделяло от мужа; пробудить в ней романтическое любопытство таинственной целью, не связанной с любовью, чтобы дать пищу ее воображению и душе и уберечь ее от новых любовных увлечений.

А во-вторых, внушить Клеманс д'Арвиль такую глубокую, неизлечимую и в то же время такую благородную и чистую страсть, чтобы эта юная женщина не смогла больше отдаться менее возвышенному чувству и никогда больше не смущала душевный покой маркиза д'Арвиля, которого Родольф любил как брата.

Глава XVIII.

НИЩЕТА

Читатель не забыл, наверное, что несчастная семья, главой которой был ювелир-гранильщик Морель, ютилась в мансарде в доме на улице Тампль.

Войдем в это печальное жилище. Пять часов утра. Снаружи царит глубокое безмолвие леденящей, непроглядной ночи. Идет снег.

Свеча, подпертая двумя щепками, воткнутыми в щели квадратной дощечки, не в силах разогнать своим желтоватым мертвенным светом темноту мансарды, узкой и низкой; потолок на две трети скошен крутым наклоном крыши; сквозь обрешетку повсюду видна снизу позеленевшая черепица.

Перегородки покрыты почерневшей от времени штукатуркой, она вся растрескалась, а местами вовсе осыпалась, и под нею видны полусгнившие доски этих жалких стен; в одной из них — щелястая дверь, ведущая на лестницу.

Грязный, липкий пол, утративший всякий цвет, усыпанный пучками гнилой соломы, вонючими тряпками и теми огромными костями, которые самые последние бедняки покупают у самых гнусных перекупщиков тухлого мяса, чтобы обглодать хрящи и сухожилия[87].

Такая страшная грязь всегда свидетельствует либо о крайней неряшливости, либо о крайней нищете, такой отчаянной и угнетающей, что даже честный человек, раздавленный и опустившийся, уже не находит в себе ни сил, ни воли, ни желания выбраться из этой клоаки и заживо гниет в ней, как зверь, замурованый в своей норе.

Днем эту комнатенку освещает узкое и длинное окно в наклонной части потолка, с застекленной рамой, которая поднимается и опускается с помощью крюка.

В тот час, о котором мы говорим, окно покрыто толстым слоем снега.

Свеча, поставленная примерно посередине мансарды на верстаке гранильщика, образует здесь неколеблющийся круг желтоватого света, который по краям постепенно тускнеет и теряется в тени чердака, где смутно угадываются какие-то беловатые предметы.