Маленький Большой человек - Томас Бергер

— И вовсе не на Джейн Баламутке, — добавляю ещё более беспечно, а глаз мой сам начинает коситься на этот ножичек.

Кэролайн заканчивает процедуру, спокойно складывает ножичек, подымает голову и гордо выпрямляется — ни дать ни взять — королева английская: «А я знаю, — говорит, — потому как НА САМОМ ДЕЛЕ он женится на мне!»

Тут я и сел. Тут я и понял, что НА САМОМ ДЕЛЕ её место не здесь, а в психушке.

Само собой, в первую попавшуюся я её не потащил, так как в Шайенне их не было, а надо бы, ох, как надо! — ибо стоило мне обмолвиться о Билловой свадьбе, как ни о чём другом ни говорить ни думать Кэролайн уже больше не могла. Проходит день, второй, третий, а она всё талдычит о своём замужестве — у меня мурашки по коже так и бегают: ну, что делать? Пришлось запереть её в номере, чтоб не шастала по городу и не позорила перед людьми, знакомство с которыми должно было споспешествовать моим дальнейшим начинаниям. В отместку Кэролайн ободрала в комнате все занавески, обмоталась ими, как огородное пугало, а ещё на голову нацепила, хренова невеста, фата, говорит, ей будет. Как же! И вот в таком виде она стала кружить по комнате, даже и не пытаясь ни выломать дверь, ни сигануть в окно, что само по себе уже свидетельствовало о её душевном нездоровье куда больше, чем любой медицинский консилиум. Впрочем, медицине я никогда особо не доверял: ну как, скажите, ей объяснишь, что нет и не было в мире силы, что заставила бы здоровую Кэролайн просидеть на одном месте целый день, тем более — в четырёх стенах, тем более — взаперти? А тут ведь не день и не два, а, почитай, без малого неделю! Да от такой жизни и нормальный с ума сойдет, чего уж говорить о больных! Так что, не мудрствуя лукаво, собрал я консилиум в одном своем лице и уже без тени сомнения объявил Кэролайн сумасшедшей.

* * *

Ближайшее «кукушкино гнездо», то бишь, соответствующее учреждение, находилось в Денвере. В Денвере я не был с того часу, когда в шестьдесят четвёртом злокозненном году вместе с Олгой и Гэсом поспешно покинул все блага цивилизации и устремился в неизвестность. Вернуться на пепелище семейного счастья с грузом прожитых лет за спиной и больной сестрой на руках — на это, согласитесь, способен далеко не каждый. Не рискнул и я. Не считаясь с затратами, погрузил я её, родимую, на «Юнион Пасифик» и повез на восток, в Омаху, В поезде Кэролайн вела себя на удивление тихо, потому как была убеждена в том, что церемония бракосочетания состоится именно там, куда я её везу, — пришлось приврать, конечно, но чего не сделаешь ради спокойствия близких! «Хикок, — сказал я ей, — приличный джентльмен, и хочет, чтобы всё было честь по чести, а главное — в большом городе». Это подействовало…

В те годы Омаха уже несомненно заслужила право называться большим городом: кроме тех благ цивилизации, что были в Шайенне, она имела и такое современное удобство как собственный приют для умалишенных. Приют помещался в довольно-таки мрачном здании с решетчатой оградой и с претензией на лужайку, а заправляли им такие умственно-причудливые субъекты, что если бы не специальная форма, то они смело могли сойти за собственных же пациентов. Передавать в их руки Кэролайн было совершенно безрадостным удовольствием, доложу я вам; но делать было нечего, и где-то даже обернулось к лучшему, — потому как Кэролайн приняла приют за собственный особняк, а этих, которые в форме, — за швейцаров, лакеев и прочую челядь, а посему немедленно занялась предсвадебными приготовлениями, тут же позабыв обо мне, своём брате Джеке Крэббе. Даже «до свиданья» не сказала…

* * *

А настоящую свадьбу Билла Хикока я пропустил. Состоялась она, как вы знаете, не где-нибудь, а в Шайенне, и сразу после свадьбы он укатил в свадебное путешествие. Так что лицезреть его драгоценную супругу при всём моём любопытстве мне не довелось…

Не довелось мне и отправиться с Биллом на поиски золота. Из Цинциннати он вернулся один и, не дожидаясь меня, подался в горы. В стороне от индейских троп, там, где и посейчас стоит посёлок со скромным названием Мёртвый Лог, была-таки обнаружена золотая жила. Кое-кто на ней сколотил приличное состояние. Кое-кто, но не Билл…

2 августа 1876 года в старательской халупе, давшей начало всему посёлку, Билл Хикок сел играть в покер. И сел спиной к двери. В халупу влетел человек по имени Джек Мак-Колл и застрелил Билла.

Происшедшее остаётся загадкой до сих пор. Что заставило опытного ганфайтера совершить ошибку, на которую не способен даже новичок? Почему оставил открытой спину? В первый и последний паз в жизни… А я скажу почему. Достиг человек той степени страха, после которой уже ничего не страшно. Великий Билл Хикок просто устал. Устал бояться. А для ганфайтера это последнее дело.

А перед смертью на руках у него оставалось четыре карты: два туза и две восьмёрки — расклад, прямо скажем, не ахти какой, мерзкий расклад. С таким раскладом только и делать-то, что блефовать, а вот блефовать-то Билл Хикок и не умел! Но вот что такое земное величие: всю жизнь я занимался тем, что крапил карты и выигрывал, а вот поди ж ты — слава моя, пожалуй, что так со мной и помрет; Билл Хикок покрапил карты всего лишь раз, и то уже на пороге смерти, но даже это его последнее поражение в результате обернулось выигрышем. Игроки в покер знают, о чём я говорю: расклад в два туза и две восьмёрки носит название «мертвецкая рука» — это в честь Билла… За что ему такая слава?! Упокой его душу, Господи!

* * *

Ну, а я, как пристроил Кэролайн в психушку (а было это в апреле), поглядел на Омаху, увидел, что стоит она на Миссури, и решил: поднимусь-ка я до Дакоты, если повезёт — то до Пьерра, а там, глядишь, и до Блэк Хиллз рукой подать. К тому времени ледостав уже прошел, река только-только открылась для судоходства, и на первом же колёсном пароходике я без труда добрался до Янктона. А в Янктоне — вот уж поистине перст судьбы! — меня поджидал другой, такой же чумазый пароходик под названием «Дальний Запад». «Дальний Запад» спешил на… похороны Кастера.

Я, конечно, шучу. Кто там и на чьи похороны попадет, никто из нас в апреле 76-го не только не знал, но даже не догадывался. А дело было так. Оказавшись в Янктоне, я обнаружил, что обречен на несколько дней вынужденного безделья, поскольку на паровом судне уйма различных работ: разгрузка-погрузка и всякое прочее — почти все, как вы понимаете, вручную. От нечего делать я осмотрел достопримечательности порта, а некоторые из них даже посетил. Вокруг только и разговоров, что о «Дальнем Западе». А надо заметить, что в те времена, когда речная навигация всецело зависела от мастерства и сноровки самого человека, его опыта, знания реки и чутья на речные подвохи, имена лучших капитанов всегда были на слуху. И чем гуще были туманы, сквозь которые они проводили свои суда, тем ярче сияли бакены их капитанской славы. С особым почтением в этом ряду легендарных имен произносилось имя Марша, капитана, изрядно походившего и по Миссури, и по Миссисипи и, между прочим, водившего дружбу с неким небезызвестным писателем м-ром Марком Твеном. Последнее, хотя и не относится к достоинствам, но тоже не лишено любопытства: столь высока была судоводческая репутация Марша, что подмочить её не могла даже непонятная дружба с литературным крючкотвором. Но впрочем речь не об этом. Лично меня не столько заинтересовал сам, пусть и трижды выдающийся Марш, сколько необычный и весьма неожиданный маршрут его корабля. Капитан Марш обещал провести свою посудину вначале вверх по Миссури, затем — по Йеллоустоун, и дальше — чуть ли не к устью Паудер! Бывалые речники лишь головами качали — так далеко па запад не забирался ещё ни один корабль. Но с другой стороны, говорили они, если кто-то и совершит невозможное, то только Марш. Столь единодушное расхождение мнений порождало многочисленные споры; на исход плавания уже потихоньку делались ставки, и хотя до отплытия оставался ещё не один день, на причале ежедневно собиралась толпа зевак. Как видите, беспримерный поход «Дальнего Запада», действительно, вызывал неподдельный интерес, причём, как видите, не только у меня. И всё же самый большой, самый неподдельный и даже самый непосредственный интерес к этому походу питало… ну, конечно же, военное ведомство!