Антология советского детектива-43. Компиляция. Книги 1-20 (СИ) - Корецкий Данил Аркадьевич

Ты ли, я ли?

Не вон та ли?

Не вон ентакая?

На семой версте мотали

– переентакая?

И снова:

Ты ли, я ли?

Я похвалил:

– Очень мелодично и содержательно! Сам придумал?

– Нет. Вот здесь напечатано...

И передал мне подшивку новосибирского журнала «Настоящее». Я перелистал журнальные страницы, прочитал ничего не говорящую подпись редактора «А. Курс».

– Так-с... И нравится тебе «курс» этого журнала?

– Рукавишников отобрал у учеников школы крестьянской молодежи...

– Сжечь надо, Игорек!

– Сейчас затоплю печку...

И снова начал:

– Ты ли, я ли... Тьфу, зараза! Привязалась, как семечки!

Тут в мою камеру вошел без стука громадный человечина, лет сорока, с широким лицом, русыми усами щеткой и темными глазами. Колючими, щупающими...

Он осмотрел комнату, подошел к стене, на которой висел давно прибитый Игорем плакат, изображавший сдобного, румяного кулака в синей поддевке. Кулак выжимал томатный сок из тощего мужичка с лукошком в руке.

– Дезориентация! – густо сказал посетитель, содрал плакат со стены и, порвав на четыре части, выбросил в открытое окно.

Потом подошел ко мне и протянул руку. Два пальца на руке не сгибались.

– Лыков! Новый секретарь райкома... А это – твой парень? Комсомолец? Воспитываешь смену? А подходит? На деле проверял?

Он сыпал вопросами, не ожидая ответов.

– У тебя сейчас допросов нет? Сколько дел в производстве? Много арестованных? А в милиции? С гепеушником, говорят, дружишь? Всерьез или дипломатничаете? На каком курсе учишься? Когда экзамены? Впрочем, об этом после, а сейчас – пойдем! И ты, секретарь, пойдешь с нами...

– Куда, товарищ Лыков? – спросил я.

– К твоему дружку. Потолкуем. Я сегодня хочу вам кое-что рассказать... кое о чем поспрашивать... Пошли, браточки!

В кабинете Дьяконова, вместе с хозяином, сидел народный судья. Новый секретарь райкома грузно утвердился за вторым свободным столом.

– Не секретно. Не конфиденциально. Для общего сведения коммунистов и беспартийных большевиков. Разговор – о кулаке... В театре бывали? Я в Питере каждое воскресенье ходил. Очень поучительно! А теперь слушайте меня: современный кулак – это артист высокой пробы! Перевоплощенец-оборотень. Пока его не трогают – благородный отец и резонер. Когда давнут – «злодей». Помните, что Ленин о кулаке деревенском писал? Но когда Ильич писал, распознать кулака было проще. В те времена кулак деревенский до актерских амплуа еще не спускался, а на режиссерских вершинах пребывал. Потом в революцию его прикладом военного коммунизма с режиссерских высот спихнули. В Гражданскую войну – еще добавили, и тут кулак понял, что в актерах ему способнее. Вообще, кулак – человек понятливый. Пришел нэп. Легализовали кулака, нашлись прямые радетели, вроде нашего преподобного «первого теоретика» Николая Ивановича, но кулак снова в режиссеры не полез. Говорю – он сейчас на второстепенных амплуа: от «резонера» до «простака». А сущность – преподлейшая, все та же... звериная... И не в земотдельской статистике эта сущность, не в финотдельских патентах, не в регистрациях батрачкомов, а в умении приспосабливаться к жизни, к обстоятельствам. Вот вам примеры...

Когда секретарь райкома ушел, Дьяконов сказал:

– Не ново. Враг всегда перекрашивается.

Но судья Иванов возразил:

– Ново то, что нам впервые сейчас об этом рассказали. Считаю полезным... А, следователь?

– Рабочий класс пришел в деревню, – заметил я, – вот это ново. Вот это интересно. Мы тут уже, чего греха таить, стали думать штампами: если лишен избирательных прав – кулак. А он не лишен, быть может, а кулак... Вот в чем главное... Помните процесс «середняка» Томилова?..

Судили тогда вместе с прямыми поджигателями организатора пожара маслозавода в селе Воскресенском – хилого шестидесятилетнего старичка, подслеповатого и убогого. Осанистый адвокат из «бывших», воздев длань, вопиял: «У нас нет никакого основания причислять моего подзащитного к кулакам! В обвинительном заключении написано, что мой подзащитный имел пять батраков. Это тенденциозность следователя и несомненное попустительство прокурора! Помилуйте, какие это батраки?! Иван и Петр – усыновлены. Мария и Фекла – их невесты, следовательно, тоже члены семьи, живущие в доме моего подзащитного, а пятнадцатилетний Николай – дальний родственник. О каких батраках может идти речь? Тем более, что и в райземотделе мой подзащитный числится “крепким середняком”, а не кулаком. Вот справка, прошу ее приобщить к делу...»

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-144', c: 4, b: 144})

Вспоминая теперь установленную тогда каким-то мудрецом тонкую градацию – «маломощный середняк», просто – «середняк» и «крепкий середняк», я думаю: «Ох, и трудно же было разобраться в этих социальных “нюансах”!..»

Но как ни сбивали с толку партуполномоченных по коллективизации «социологи» из земотделов, началось наступление на кулака...

Бурлит село... Скачут по проселкам нарочные с донесениями деревень и обратно – нарочные РИКа: пылят райкомовские тарантасы; тянутся на глухие заимки кулацкие подводы, увозя «в ухоронку» неправедно нажитое добро; едут на ссыпные пункты обозники с зерном «твердозаданцев»...

С вечера до утра заседают в РИКе, и всю ночь горит лампа-молния в кабинете нового секретаря райкома, двадцатитысячника Лыкова.

Я сдружился с Лыковым. Выяснилось, что он – бывший матрос. И я бывший матрос. Иногда Семен Александрович ночью заходит ко мне на квартиру. Делает несколько «рейсов» по комнате...

– Дай чего-нибудь пожевать, следователь... Забыл, что не завтракал и не ужинал...

Поев, Лыков говорит, зевая:

– Ну, пойдем...

– Как пойдем? Я вздремнуть хочу! И ты ложись вон на ту койку.

– Некогда... Я тебе, народный, еще десяток бумажек подбросил...

– Ух и въедливый ты, Александрыч! Первый раз такого секретаря встречаю!..

Мы идем к Лыкову.

На его столе грудками лежат бумаги. Одну из грудок он подвигает мне.

– Твои... прочитай сейчас...

Подавляющее большинство – жалобы твердозаданцев на «беззаконные» действия бедноты и сельсоветов, а кому же и следить за «попранной» законностью, как не юстиции!

Письмо священника.

«Церковь отделена от государства, – пишет смиренный иерей, державший батрака и батрачку и засевавший огромную площадь земли, – укажите закон, по которому можно меня облагать. Буду жаловаться товарищу Калинину».

– Ну, что скажешь, наркомюст? Мне про него рассказывали – великий законник! Голой рукой не возьмешь! И вправду: церковь отделена!

– Церковь отделена, а батюшка-то нет. Не отделен. Подданный РСФСР... Вот если бы французский или, скажем, немецкий. А то наш.

– А если его того – на высылку?

– Это уж решайте сами с общественностью.

– А юридически?

– Вполне. А политически? Наша деревня напитана религией, как губка... Это тебе не Питер. Да и там, ты сам рассказывал, приходится тралить осторожно...

– Читай дальше.

«Я красный партизан и имею орден. Мне дали государственную ссуду на обзаведение скотом. По какому праву меня зачислили в кулаки?»

– А с этим как? Я проверил: кулачина по всей форме! Мельник, крупорушечник, каждый год – сезонные батраки! Вы его тут подкармливали... И вообще – перерожденец! Я с ним лично говорил. Прямая сволочь! А кто виноват? Мы виноваты!

– Не мы, а правоуклонисты! Косыхи всякие! Еще и еще поговорить! Попытаться убедить, чтобы выполнил твердое задание и все хозяйство сдал в колхоз.

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-145', c: 4, b: 145})

– А если бесполезно?

– Лишить избирательных прав. После лишения отобрать орден по суду.

– Вероятно, так и сделаем...

Большие восьмигранные часы с французской надписью на циферблате «Ле руа. Пари» бьют четыре раза. Глаза мои слипаются. Я забираю стопку писем и встаю.