Восхитительные женщины. Неподвластные времени - Серафима Чеботарь

Вернувшись в Петербург, Лиза продолжала встречаться с Блоком – но теперь уже у него дома, наедине. О чем они говорили, о чем думали? Первая мировая война начинала полыхать на западных границах, а Лиза все беседовала о стихах, вере и скорой гибели России. Однажды она, не застав его дома, получила записку: «Простите меня. Мне сейчас весело и туманно. Ушёл бродить. На время надо все кончить. А.Б.»

Она продолжала писать ему письма: «Все силы, которые есть в моем духе: воля, чувство, разум, все желания, все мысли – все преображено воедино, и все к Вам направлено. Мне кажется, что я могла бы воскресить Вас, если бы Вы умерли, всю свою жизнь в Вас перелить легко. Я не знаю, кто Вы мне: сын ли мой, или жених, или все, что я вижу, и слышу, и ощущаю. Вы – это то, что исчерпывает меня. Мне хочется благословить Вас, на руках унести, потому что я не знаю, какие пути даны моей любви, в какие формы облечь ее».

Лиза снова уехала в Анапу. Ушел на фронт ее брат, погиб на войне ее «лейтенант Глан», воевал Блок. Пламя далекой войны все сильнее застилал разгорающийся пожар революции: устав от пустых слов, Лиза решила прейти к действиям и вступила в партию эсеров: как сама она говорила, ее подкупила платформа этой партии, которая выражалась в словах: «Пусть вчерашний господин и вчерашний раб будут сегодня равными» – ей так хотелось счастья для всех… Активную молодую женщину даже избрали заместителем городского головы Анапы – а после того, как сам голова через месяц сбежал, Лиза стала главой города. Как вспоминают, она старалась быть достойной своего деда – заботилась о жителях, не давала бесчинствующим бандам разграбить город, иногда лично усмиряя зарвавшихся главарей. Когда Анапу захватили красные, они автоматически переименовали городскую Думу в Совет депутатов, а Лизу, даже не спросив, записали туда комиссаром по народному образованию и здравоохранению. Она тут же сбежала в Москву, где вместе с соратниками по партии социалистов-революционеров боролась с большевиками – а когда вернулась в занятую Добровольческой армией Анапу, ее немедленно арестовали как «красного комиссара». В защиту Лизы выступили в газетах Волошин, Тэффи, Алексей Толстой и Вера Инбер, но ее все же судили и приговорили к двум неделям гауптвахты – хотя вполне могли и расстрелять. Говорят, таким мягким приговором Лиза была обязана влиянию Даниила Ермолаевича Скобцова, председателя военно-окружного суда, видного деятеля Кубанской Краевой Рады (а одно время ее председателя). Уже скоро Лиза вышла за него замуж: вряд ли это была любовь – ее сердце, по ее собственным словам, навсегда было отдано Блоку, но она нашла в Скобцове надежное плечо, на которое можно опереться, заботливого человека и решительного мужчину, указавшего ей путь из большевистского кошмара. Вслед за Скобцевым Лиза с дочерью и матерью отправились в эмиграцию.

Д.Е. Скобцов, 1945 г.

Из Новороссийска на переполненном теплоходе они отплыли в Тифлис – больше всего Лиза боялась, что ее ребенок, которого она ждала от Скобцова, родится прямо в душном и темном трюме. Ей повезло: сын появился на свет на грузинском берегу. Вместе с новорожденным Юрой Елизавета добралась до Константинополя, где наконец встретилась со Скобцовым – он эвакуировался через Румынию вместе с кубанским правительством. Но это был еще не конец пути – через Югославию, где на свет появилась дочь Анастасия, Скобцовы добрались до Парижа.

Жизнь в самом веселом городе мира для семьи с тремя детьми и без каких бы то ни было средств была невероятно тяжелой. Пытаясь хоть что-то заработать, Елизавета шила и делала кукол – чем совершенно испортила и без того близорукие глаза. Наконец Скобцов нашел работу таксиста – это была редкая удача и к тому же постоянный доход. Получив возможность отвлечься от постоянных трудов, Елизавета Скобцова вернулась к литературе – под именем Юрия Данилова (в честь отца и мужа) она опубликовала автобиографический роман «Равнина русская» и повесть «Клим Семенович Барынькин», под своим именем – стихи, сборник житий святых «Жатва духа» и несколько книг о русских писателях. Она была близка с религиозными философами – Николаем Онуфриевичем Лосским, Николаем Александровичем Бердяевым, Сергеем Николаевичем Булгаковым, и вместе с ними принимала участие в создании Православного богословского института в Париже. Ее духовные искания, казалось, нашли выход в беседах о религии и служении ближним: недаром «Жатва духа» посвящена в основном духовным подвигам во имя любви к людям. «Путь к Богу лежит через любовь к человеку, и другого пути нет…», – говорила она.

Но светлая полоса продолжалась недолго: зимой 1926 года, после перенесенного гриппа, скончалась маленькая Настя: врачи пропустили начавшийся менингит, и девочка два месяца угасала на руках у матери. Переживая смерть дочери, Елизавета винила во всем себя: решив когда-то отдать свое сердце далекому поэту, она недодала любви детям, а отказавшись однажды от Бога, она лишилась его милости и благодати. Как писала сама Елизавета Юрьевна: «Я вернулась с кладбища другим человеком… Я увидала перед собой новую дорогу и новый смысл жизни: быть матерью всех, всех, кто нуждается в материнской помощи, охране, защите. Остальное уже второстепенно».

Елизавета Юрьевна стала миссионеркой Русского студенческого христианского движения (РСХД), много разъезжала по Европе, всюду встречая «нужду и тьму незнания». Избрав себе путь монашеского служения, она, получив церковный развод с мужем, в марте 1932 года приняла монашеский постриг, получив имя Марии в память святой Марии Египетской – та, бывшая блудница, раскаялась и долгим покаянием в пустыне достигла святости. Проводивший обряд епископ Евлогий благословил ее пророческими словами: «Как Мария Египетская ушла в пустыню к диким зверям, так тебя я посылаю, и ты идешь в мир – к людям, терпеть от них всю злобу, и может быть, хуже, чем дикие звери».

В отличие от многих поколений монахинь, мать Мария не собиралась уединяться в монастырских стенах, посвятив жизнь аскезе и молитвам: она была убеждена, что должна была оставаться в миру, чтобы служить людям. «Сейчас для монаха есть один монастырь – мир весь», – говорила она. Она и внешне была совершенно не похожа на французских монахинь: одетая в мужскую рясу, доставшуюся ей от беглого расстриги, постоянно курящая, обутая в мужские ботинки, с тяжелой порывистой походкой и заливистым смехом. Одна из ее подруг описывала ее: «Очень живая, жизнерадостная, с быстрыми порывистыми движениями, открытая, общительная… Она показалась мне несколько диковинной монахиней… Внешне Елизавета Юрьевна напоминала нашу курсистку-революционерку того старомодного стиля, отличительной чертой которого было подчеркнутое пренебрежение к своему костюму, прическе и бытовым стеснительным условиям: виды видавшее темное платье, самодельная шапочка-тюбетейка, кое-как приглаженные волосы, пенсне на черном шнурочке, неизменная папироса… Елизавета Юрьевна казалась такой русской, такой, до улыбки, русской! Можно было только удивляться, как она сумела сохранить в Париже, в центре моды и всякой внешней эстетической вычурности, всем нам знакомый облик русской эмансипированной женщины. И лицо у нее было тоже совсем русское: круглое, румяное, с необыкновенно живыми, «смеющимися» глазами под темными круглыми бровями и с широкой улыбкой, но улыбкой не наивно-добродушной, а с той русской хитринкой, с той умной насмешливостью, которая отлично знает относительную ценность слов, людей, вещей».

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});