Воспоминания товарища Обер-Прокурора Святейшего Синода князя Н.Д. Жевахова - Николай Давидович Жевахов

убитые, раненые?..

Кто-то открыл свет… Глупые солдаты не сделали этого раньше…

Вице-адмирал Карцев продолжал стонать, и вокруг него суетились другие… Оказалось, что несчастный вице-адмирал, не выдержав нравственной пытки, сделал, в припадке острого помешательства, попытку лишить себя жизни, для чего набросился на часового, желая пронзить себя насквозь острым штыком ружья… Часовой, не предполагая покушения на самоубийство, а думая, что вице-адмирал желал его обезоружить, выстрелил в него в упор, и между ними завязалась борьба… Выстрел часового, в связи с просьбою погасить на эту ночь свет в комнате, был понят, как сигнал к вооруженному восстанию заключенных, к которым, якобы, явилась помощь, с целью освободить их из заключения, в результате чего трусливый и перепуганный Керенский, не разобрав, в чем дело, отдал приказ стрелять в нас… Такова была одна версия; другие же говорили, что солдаты по собственной инициативе начали стрельбу.

Господу Богу было угодно чудесным образом сохранить жизни всех узников. Несмотря на то, что солдаты, коих было не менее десяти человек, стреляли в абсолютной темноте, в разных направлениях, в комнате небольших размеров, где находилось около 20 человек, ни один из нас не был ранен… И только на стенах, дверях и окнах виднелись следы ружейных пуль…

На крик вице-адмирала Карцева прибежал Керенский, а за ним доктор, называвший себя графом Овером, и сестры… Нужно было зашить раны вице-адмирала, из коих одна была штыковая, а другая пулевая, к счастью, обе не опасные для жизни, а затем сделать перевязку. Однако, как ни старался молодой доктор, почти юноша, приступить к операции, ему никак не удавалось проткнуть иглу и сделать шов. Своими неумелыми приемами он мучил вице-адмирала, причиняя нестерпимую боль и вызывая отчаянные крики. Отстранив его, сестры милосердия кое-как перевязали раны, из которых кровь лилась ручьями, и несчастный адмирал был увезен в госпиталь. Впоследствии обнаружилось, что юноша, выдававший себя за доктора, графа Овера был фельдшерским учеником, беглым каторжником…

Каким образом он очутился в Думе и втерся в доверие Керенского, никто не знал… Когда все стихло, мы снова улеглись, удивляясь прочности человеческого организма, подвергавшегося таким испытаниям и продолжавшего здравствовать…

Однако, не успели мы забыться, как раздался громкий голос:

«Чаплинский…»

Бедняга вскочил, задрожав от волнения.

«Одевайтесь!» — скомандовал голос.

«Боже мой, что же будет», — шептал он дрожащими губами, стараясь быстро одеваться и не находя, от волнения, нужных вещей.

«Помолитесь обо мне», — просил он…

Я дал ему иконку Божией Матери, изящную, миниатюрную, какую всегда носил при себе, и Г.Г. Чаплинский, с умилением приложившись к ней, взял ее с собою.

Мы простились, и он, в сопровождении конвойных, был увезен, как передавали, в Петропавловскую крепость, чтобы, быть может, разделить участь своего покровителя, И.Г. Щегловитова. Больше я его не видел, и дальнейшая его участь мне неизвестна. Никогда не забуду этого страшного момента разлуки… Насколько покойно себя чувствовали пребывавшие в Министерском Павильоне, настолько ужасно было самочувствие увозимых в крепость и тюрьмы… Там их участь зависела всецело от настроения зверей-часовых, которых боялось даже так называемое временное правительство, не имевшее силы справиться с озверевшими солдатами и в угоду им бросавшее в крепость ни в чем неповинных людей…

Я уже не мог заснуть больше в эту кошмарную ночь… Я чувствовал, как силы начинали покидать меня… Начало светать…

Но мысль о том, что, еще несколько часов тому назад, я находился на волосок от смерти и что Господь так явно, так чудесно спас меня, поддерживала мои силы, и я молил Бога не о жизни, а о том только, чтобы хотя перед смертью удостоиться Св. Причастия Христовых Тайн.

В эту самую ночь, как я потом узнал, моя святая мать также не спала и в течение всей ночи читала акафист Святителю Николаю, молясь Угоднику Божию о моем спасении…

Глава 90. Беседа с солдатом

Опасаясь, что заключенные не выдержат более того режима, какой, при прежнем правительстве, не практиковался даже среди каторжан, напуганный несчастным случаем с вице-адмиралом Карцевым, Керенский отменил свой нелепый, жестокий и безжалостный приказ, запрещавший заключенным разговаривать между собой… В то же время и отношение караульных солдат и прочих наблюдающих за нами изменилось, и они старались, будто, загладить впечатление прошедшей ночи…

Я сидел в своей нише, куда ежеминутно заглядывал то один, то другой. Приподняв драпировку, заглянул ко мне и один из караульных солдат. Эти последние, в отличие от часовых, стоявших как истуканы, подле дверей и окон, свободно расхаживали по комнатам и, бравируя развязностью с бывшими сановниками, подходили то к одному, то к другому, вступая в разговоры.

«Можно?» — спросил меня солдат, собираясь садиться на диванчик, напротив меня…

«Садитесь», — ответил я.

«Вы, я слышал, князь… Что ж, это ничего», — сказал он.

«Дурак», — подумал я.

«Вы, говорят, управляли нашей Церковью?» — продолжал он, желая завязать разговор.

«Церковью управляет Дух Святой», — ответил я.

«Оно-то так, — возразил бородатый детина, — а про то, значит, законы писались людьми, да писались так, что батюшки, и, он сделал ударение на «и», ограбляли мужичка, вон оно что», — самодовольно сказал солдат.

«Что-то я про это не слышал», — ответил я. — А в какой губернии или в уезде, примерно в каком селе производились такие грабежи? Расскажите, пожалуйста… Что грабежами занимались крестьяне и часто за это под суд попадали — это всем известно, а чтобы батюшки грабили народ среди бела дня, да оставались без наказания, я что-то не слышал об этом… Что-нибудь да не так здесь»…

«Оно не то, примерно сказать, чтобы производилось ограбление, а, так сказать, вымогательство, потому, значит, как не заплатишь, так тебя и не повенчает, али чего и другого не совершит; потому, значит, что ты сначала дай, а потом получай; иначе и производить ничего не станет, а еще скажет — иди себе туда, откуда пришел… Вот они попы-то какие у нас: без денег и обедни править не станет… Я ему говорю — выправьте мне, батюшка, молебен, али панихиду, а он мне — а ты сколько мне дашь за то, что я выправлю?.. Вот тут и пойдет торговля; я ему полтинник, а он мне — подавай целковый… Как же тут не входить в соблазн? Ну, и выругаешь его, да с тем и пойдешь, потому что и не резон все это»…

Вопрос о положении и нуждах сельского духовенства имел в моих глазах настолько исключительное значение, являлся до того важным, что, с