Искры - Раффи

нем огородник готовил себе ужин. Ах, сколько сладких воспоминаний воскресили во мне эта дымная печурка и этот глиняный кувшин! Не раз добрый огородник делил со мной свою скромную трапезу! Я покупал такой же кувшин, просил мать сварить такую же пищу, но никогда она не бывала так вкусна, как на огороде.

Заметив нас издали, огородник принес несколько зрелых дынь и арбузов и с поклоном положил перед нами. Я дал ему несколько курушей. С большим трудом он согласился взять деньги. Когда он удалился, один из сидевших сказал мне:

— Напрасно дали, они не берут денег. Раз мы сели подле его огорода — значит, мы гости.

— Но ведь он не приглашал нас, — возразил я.

— Все равно, здешний обычай таков.

— Во всяком случае, — заметил другой, — если дело дошло до платежа — заплатить должны были мы, ведь мы пригласили вас.

Третий заметил:

— Притом, вы слишком много дали; то, что он поднес нам, стоит всего несколько пари[87], эти плоды очень дешевы у нас.

— Я подарил ему.

Они с удивлением посмотрели на меня, хотя и дал я очень мало.

Из трех собеседников один был ктитор[88], другой — член квартального совета, третий — ремесленник. Темой их разговора был случай, происшедший в этот день в канцелярии епархиального начальника.

Какая-то крестьянка, не желавшая жить с мужем, часто убегала из дому к родителям. Муж побоями несколько раз приводил ее обратно к себе. В конце концов крестьянин обратился с жалобой к архиерею. Тот приказал явиться обоим и рассудил так: жену взвалили на спину мужу, связали и всыпали ей пятьдесят ударов лозовыми прутьями; после наказания приказали мужу отнести свою ношу домой, не снимая ее со спины. От побоев несчастная женщина всю дорогу находилась в бесчувственном состоянии.

— Правильный суд! — сказал я с иронией, — ей богу! Жену избили в наказание за непокорность, а мужу приказали нести избитую жену в наказание за неумение обуздать непокорную.

Собеседники приняли мои слова всерьез.

— Ну, конечно, правильный, — ответили они, — виданное ли дело, чтоб жена осмелилась перечить мужу и убежать из дому. Если у тебя сбежит осел, как ты поступишь с ним? Ясно, отколотишь и вернешь обратно в хлев. Хвала нашему епископу — правильно рассудил бесстыдников.

— Стало быть вы довольны епархиальным начальником?

Ктитор, толстопузый и толстоголовый мужчина, ответил, сощурив по обыкновению правый глаз.

— В нашей стране не бывало еще такого епархиального начальника; с пашой он — паша, с ханом — хан, с беком — бек. Когда он едет к паше — словно сардар[89]: спереди — верховые, позади — верховые, столько свиты, что по улице пройти нельзя. Турки удивленно переглядываются: «Ну и свита у этого армянского халифа!» Подъезжает к дому паши. Навстречу — толпа слуг: один берет коня за узду, другой поддерживает стремя и на руках ссаживает с лошади. И вот с большими почестями ведут его к паше. Паша встает, подает руку, усаживает повыше себя. Кто пользовался таким почетом и славой?

— Было б хорошо, — заметил я, — если б его преосвященство мог использовать свое влияние для блага народа. Но про него говорят…

— Что говорят? — громко спросил ктитор.

Я промолчал. Член квартального совета вмешался в разговор.

— С нас довольно, милостивый государь, и того, что он пользуется почетом. Чрез него и нам почет. Пусть он и не делает ничего для народа, мы все же гордимся им пред турками.

— Говорят, что он больше любит турок, чем армян.

— Так и должно быть, — вмешался ктитор, — необходимо их задабривать.

— Скажите, а что за человек Айрик?

— Айрик? Дервиш[90]! — ответил юноша, — никто не боится его.

— А епархиального начальника боятся?

— Ну, конечно!

Ктитор часто употреблял слово «конечно» и всегда при этом таинственно прищуривал правый глаз.

— Но зато Айрика любят, — сказал я.

— Кто его любит? — заволновался ктитор, — назовите мне хоть одного армянина-эфенди или армянина-бека, ну хотя б одного более или менее влиятельного человека, который любил бы его. А ведь они-то и главенствуют среди народа! Любят его только крестьяне и городская голытьба-ремесленники, у кого он бывает на дому. Ну, скажите, разве подобает ему знаться с такими людьми. Он ведь настоятель знаменитого монастыря. Ему следует вести знакомство с людьми, равными себе.

— А ведь сам Иисус Христос знался с бедным, как мы, ремесленным людом и всегда сторонился беков и эфенди, — заметил сидевший рядом ремесленник. Его, видно, привели в негодование последние слова ктитора.

— Ну, скажите, кто боится его? — спросил рассерженный ктитор и на этот раз по ошибке прищурил левый глаз. — Если б он водился с большими людьми, тогда б боялись его.

Я не вытерпел.

— Да зачем же бояться, какая в том необходимость? Ведь Айрик духовный отец. Разве дети должны бояться отца?

— Конечно, должны бояться. Коли дети не станут тебя бояться, сможешь ли удержать их в повиновении?

В общественной жизни они требовали такой же формы правления, как в семье, где самовластно царила железная палка деспота-отца. Считая вполне удачным приведенный им пример об отношениях между отцом и детьми, ктитор обратился ко мне со словами:

— Вы не знаете Айрика… Ведь его не боятся и ни во что не ставят. Если случается бывать ему у паши, он отправляется один, пешком и без слуг. На улице никто не узнает его и не уступает дороги. Слуги паши, когда он приходит, не встают с мест, да и сам паша оказывает ему холодный прием.

— И понятно почему, — возразил ремесленник, — ведь Айрик действует всегда наперекор паше.

Неоднократно слыша имя паши, я спросил:

— А что за человек паша?

— Дай бог ему долгой жизни, — ответил член квартального совета, — такого хорошего паши еще не бывало на свете. Сколько народу он перевешал, сколько ушей, рук, носов поотрубал, сколько домов сжег, сколько семейств погубил и овладел их имуществом! Его сабля сочится кровью! Все боятся его, как огня, всех он держит в страхе!

Страх, страх и страх! Странные создания люди: они любят силу, даже грубую, безжалостную, варварскую, чтоб преклоняться перед нею, боготворить ее! Я был уверен, что мнения как члена квартального совета, так и церковного ктитора были вполне искренние. Они были убеждены, что иначе и быть не могло, что необходимо постоянно чувствовать страх перед начальством, повиноваться ему, — будь то епархиальный начальник или правитель страны. Даже ремесленник, показавшийся мне человеком симпатичным, смолчал и ни слова не возразил, члену квартального совета. Быть может, он остерегался высказывать неблагоприятное для паши мнение!

— Выходит, ваш паша хорош лишь потому, что