Судьба открытия - Николай Лукин

— Но как же вы могли не заявить об этом человеке своевременно? — возмутился Шаповалов.

— Петр Васильевич, есть какие-то границы чистоплотности! По-вашему, я должен был доносить отправиться? Увольте: эта роль не по мне.

Шаповалов уничтожающе сверкнул глазами. Яростно потряс протянутой к Зберовскому рукой. Закричал, забыв о том, что Григорию Ивановичу опасно волноваться:

— Да подумайте, о чем вы говорите! Доносить — кому и на кого, зачем и при каких обстоятельствах? Вас гипнотизирует пустая оболочка, само слово «доносить». А дело-то не в слове! Дело — в очаге общественного зла, на который вы равнодушно взираете!

Зберовский поднялся и бросил:

— Уж вам-то бы грешно упрекать меня в равнодушии!

— А если так, как вы сейчас представили… Кто виноват в случившемся? Вы сами! И ваш Крестовников, конечно, знает, хорошо учитывает ваши свойства — с комфортом действует исподтишка!..

— И тон и смысл ваших обвинений, Петр Васильевич, я нахожу чрезмерными!..

Никогда еще Шаповалов не позволял себе столько резкости в разговоре со Зберовским. Впервые их отношения приобрели характер ссоры. И они разошлись, сердито посмотрев друг на друга, причем лицо Зберовского выглядело разобиженным.

На следующий день Шаповалов, как обычно придя докладывать о ходе опытов Григорию Ивановичу, начал с того, что холодно извинился: быть может, он вчера выразил свои мысли в грубоватой форме, с излишней экспрессией; теперь он об этом жалеет. Зберовский принял его извинение еле заметным кивком, тотчас же стал говорить о сегодняшней работе.

Состояние, близкое к ссоре, между ними удерживалось с полмесяца.

Вдруг позвонили из прокуратуры: к телефону просят профессора Зберовского. Не согласится ли Григорий Иванович дать свидетельские показания по одному очень важному делу? Нет, утруждать себя и беспокоиться, идти куда-нибудь не надо. Если Григорий Иванович позволит, следователь сам заедет к нему в лабораторию на несколько минут.

Следователь приехал. Когда они сели вдвоем со Зберовским в кабинете, выяснилось, что речь идет об арестованном на прошлой неделе Крестовникове.

Григорий Иванович правдиво и с исчерпывающей полнотой рассказал все то, что он про Крестовникова знает. Ответил на вопросы. Добавил от себя: человека этого следует рассматривать как личность аморальную и как явление в нашем обществе чужеродное, не только принесшее, но и потенциально способное еще принести много вреда.

Уже встав с места чтобы попрощаться, он спросил у следователя, кто же вывел Крестовникова на чистую воду. Следователь улыбнулся. Как правило, такие вещи не подлежат огласке, однако в здешнем случае нет особенной тайны. Крестовников исключен из партии и снят с должности с отдачей под суд по решению областного партийного комитета — по экстренному заявлению первого секретаря обкома.

После ухода следователя Зберовский, крайне возбужденный, принялся шагать из угла в угол по своему кабинету. Он взвешивал в мыслях потрясшую его новость, видел в ней торжество справедливости и чувствовал удовлетворение. Он всегда верил в силы добра, в их неизбежную победу. А эпизод с Крестовниковым лишний раз показывает, что злу не устоять в конце концов ни под какой личиной.

Распахнув дверь, Григорий Иванович вышел в лабораторный зал. Ему хотелось быть на людях. Он прошел между столами, посмотрел немного тут, задержался там. Кипит обычная работа. Коваль и Февралев, усердствуя, трудятся над колбами с фруктозидо-глюкозидной смесью. Свиягин и двое лаборанток орудуют большой бутылью и манометром — испытывают герметичность нового аппарата для синтеза. В другом зале Лида Черкашина, вычисляя на счетной машине, распоряжается опытом — ее помощники регулируют действующую установку. За столом, где тесно от химической посуды, Шаповалов готовит очередной вариант катализатора; в воронке отфильтровывается выпавший осадок.

Григорий Иванович остановился в двух шагах от Шаповалова. Понаблюдал за его работой молча. Потом подошел к нему вплотную.

— Петр Васильевич, — сказал он в неожиданном порыве, очень дружелюбно, — знаете, я восхищен нашим секретарем обкома. Мне еще не случалось видеть такого острого глаза у людей… Например, недавно я получил письмо от одного московского коллеги. Оказывается, когда я был болен, именно наш первый секретарь вместе с уполномоченным советского контроля добились вмешательства в мое дело со стороны самых высоких инстанций. Поэтому и приехала та энергичная комиссия год тому назад!

2

Сережа Шаповалов перешел из первого класса во второй. У него уже давно каникулы. И целыми днями он носится по двору с приятелями. То у них гонка на самокатах, то они строят что-то из обломков кирпичей, то надувают воздухом ветхого резинового крокодила.

А сегодня утром, вскоре после завтрака, у них случилась неприятность. Играя, они забросили мяч на крышу трансформаторной будки. Мяч закатился за желоб и лежит на крыше, на углу — наполовину синий, наполовину красный. Никак его оттуда не достанешь.

Что делать? Пришлось кидать камни. Сережа тоже размахнулся — кинул; мяча не сшиб, однако угодил в фарфоровый электрический изолятор. Изолятор рассыпался осколками.

— Бежим! — посоветовал тогда один из приятелей.

Сережа не двинулся с места. Он стоял с унылым видом и чувствовал, будто вина его ужасна. Остальные мальчики, отступив на шаг, смотрели на него с состраданием. Все они были в майках и трусах. А день выдался безоблачный. Солнце уже высоко на небе и припекает не по-утреннему.

Просто кинуться бежать, скрыв, что он разбил, Сереже было бы стыдно. Мама ему много раз повторяла: если у него случится что-нибудь плохое, надо тотчас же прийти, объяснить все напрямик. Только, может, это взрослым так легко — прийти и объяснить, а Сереже жаль себя до слез. За стекло в окошке, если попадешь мячом, и то иногда ругают. А разбитый изолятор кажется ему бедой непоправимой.

Наконец, подняв с земли фарфоровый осколок, он понуро поплелся домой. Не спеша взошел на свой этаж. Уже на лестничной площадке вспомнил, что сегодня воскресенье, папа дома.

Их новую квартиру Сережа не считает новой: здесь они живут года полтора. Квартира Шаповаловых состоит из двух комнат и кухни. В одной комнате у них книжные шкафы и столы, за которыми они все трое занимаются; в другой комнате кровати, на которых спят; для еды и разговоров на досуге им служит кухня. И именно из кухни теперь доносятся голоса. Сережа слышит, как папа говорит:

— Конечно, старая калоша. Либерал девятнадцатого века.

Мама отвечает папе:

— Ты не имеешь права так называть его.

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});