Фантастика 2000 - Сергей Лукьяненко

Куря, мы вернулись к Светке.

Она поднялась, посмотрела на нас по очереди.

Вежливо попрощалась и ушла.

6

Жизнь несколько раз примеривалась ко мне, рассуждая, кем бы меня сделать.

Сам-то я хотел одного — стать художником.

Но поездка в кисловодский санаторий и увлечение па-деграсом не прошли бесследно. Когда возвратился я в Москву, школа уже месяц как начала занятия. В обычной школе, в 59-й все было просто. Образование у нас обязательное. А вот в художественную школу я не посмел пойти. Постеснялся, что меня будут ругать и, может, даже смеяться надо мной.

Я робко попросил маму, чтобы она отвела меня в школу.

Мама в тот вечер была смертельно усталой, она пришла с двух работ, и еще надо было нас покормить и постирать, и приготовить еду на завтра. Ей было лет сорок пять, в конце концов, не старая женщина — а она успевала поспать пять часов и мчалась зарабатывать нам с Наташкой на жизнь. Двое детей и оба без отцов.

А что мы с Наташкой понимали? Росли и требовали: «Еще!» Вечером мама брала работу на дом — раскрашивала шелковые платки или диапозитивы для поликлиничных коридоров.

Папа немного помогал нам.

Именно с папиной помощью связан единственный мой в жизни обморок.

В войну папа отдавал нам часть литерной карточки — литера «Б».

Магазин для вельмож второго сорта находился на площади Дзержинского, в самом начале улицы 25-го октября, как бы по левую руку от метро. Он и сейчас там стоит.

И даже не очень изменился с тех пор.

Мама покупала там смалец и сахар — нужные вещи. Но иногда она брала меня с собой. И пока она стояла в небольших и сдержанно вежливых очередях из жен ответственных товарищей, которые не должны были испытывать в войну неудобств, я имел право ходить от витрины к витрине.

И однажды не выдержал и приклеился к витрине с пирожными.

В сорок третьем году на площади Дзержинского в магазине с зашторенными окнами была целая витрина пирожных. А дальше шли шоколадные наборы.

Конечно, я не мог просить маму, чтобы она купила мне пирожное, потому что ей доставалась лишь небольшая часть папиного литера.

А я стоял, смотрел, и во мне росло желание сожрать это пирожное. Был бы посильнее — разбил бы витрину…

Я грохнулся в обморок.

Меня отпоили, а мама на обратном пути все повторяла, что она боялась, а вдруг там, эти люди, подумают, что у меня обморок — голодный! Но ведь это неправда! Мои дети не голодают.

Конечно, мы не голодали и даже могли отказываться от нелюбимых вещей. Я, например, не выносил суфле. Объяснить, что это такое, почти невозможно — скорее всего это было подслащенное соевое молоко. И кокосовое масло, которое иногда давали по карточкам. Зато не было в мире ничего вкуснее американской консервированной колбасы.

А в школе давали пирожки с повидлом. И чай.

Другим было хуже. Но кушать хотелось всегда.

Как я уже говорил, мой папа стал советским вельможей военного времени, которые знали вкус в жизни, ездили на бега и в рестораны, общались с теневыми магнатами — они уже были. Я помню одного из них. У него был магазин «Спартак» как раз под папиной конторой — на улице 25-го октября. Если не ошибаюсь, фамилия этого жизнерадостного толстяка была Маас или Маар.

Богатыми в те. послевоенные дни были и тетя Ксеня с дядей Петей.

Они остановились в новой папиной квартире на улице Воровского. К тому времени у них уже появились первые свои дети.

Двое или трое.

Папа позвал меня к себе, и я поднялся по роскошной лестнице, дверь мне открыл мой младший брат Сергей, у которого глаза сверкали от удивительного зрелища.

Он провел меня к двери на кухню.

Кухня была узкой и длинной, метров семь-восемь длиной — это точно.

В одном конце кухни стоял дядя Петя, в галифе, майке и сапогах. Мне кажется, он никогда в жизни не снимал этих сверкающих сапог.

В другом конце кухни стояла тетя Ксеня.

У каждого под рукой был ящик.

Они вынимали из ящика чашки, тарелки и метали друг в дружку. Пол был устлан разноцветными осколками.

Как я понимаю, эта посуда была привезена ими из Прибалтики, которую они умудрились освободить второй раз за пять лет.

Вскоре семейство разорилось, дядя Петя уехал служить в Польшу, а тетя Ксеня с детьми осталась куковать в Калуге, где трудилась в сети общественного питания, чтобы кушать пирожки.

И тут началась невероятная трагедия.

Если не стать фантастом после того, как ее узнаешь, то, значит, ты недостоин жить в стране Советов.

Дядя Петя в чине полковника и в звании специалиста-хозяйственника убыл по службе в Варшаву.

И там совершенно случайно влюбился в пани Ожидовскую, как говорит Светлана, вдову директора Польского банка.

Русский полковник осыпал пани цветами и продовольственными товарами.

Все были счастливы.

Кроме тети Ксени, которая решила соединиться со своим мужем, от которого долго ничего не получала — ни вестей, ни аттестата.

И вот она снова приехала в Москву.

И остановилась у нас.

Тетю Ксеню сопровождали трое малых детей и подросток Светлана. У нас в квартире было еще двое детей — Наташка и я.

И все голодные.

Мама решила нас побаловать и купила развесного киселя — порошка странного сиреневого цвета.

Тетя Ксеня вызвалась его сварить, и мама выдала ей пакет с сахаром, потому что мы только что отоварились и сахара дома был целый пакет.

Тетя Ксеня варила кисель, размешивала его поварешкой, пела украинскую песню и подсыпала, и подсыпала сахар.

Потом кисель сварился, тетя Ксеня попробовала его и ахнула — бывает же так! Она перепутала сахар с солью и насыпала в кисель пакет соли. Которая тоже была дефицитным товаром.

Представьте себе — кисель ведь был сам по себе кисло-сладким, а соли, было много.

Вкус киселя стал астрономически отвратительным.

Его не смог есть никто из нас.

И я вижу такую сцену: мы, дети, все вшестером, теснимся в двери кухоньки и смотрим на тетю Ксеню. Она сидит на голубой табуретке. На коленях — кастрюля с киселем, в руке поварешка, она черпает поварешкой соленый кисель и заглатывает его. И при том горько плачет — слезы капают со щек. И понятно — ничего отвратительнее киселя представить невозможно.

Пробиться в Варшаву было невозможно.

Но тетя Ксеня боролась за свое счастье. Теперь она его не отпустит!

Верьте — не верьте, но волоча на поводках и веревках своих детей, тетя Ксения дошла до дедушки Калинина, всероссийского старосты. Добрый дедушка Калинин был потрясен, увидев такую мать и такое горе. Он лично вытирал слюни и сопли Ксениных отпрысков и выдал ей документы на медсестру в отпуске, мандат под своей подписью и форму медсестры, почти по размеру.

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});