Два измерения... - Сергей Алексеевич Баруздин

столько самого застолья, сколько окончания его.

За столом он сидел отстраненный, слушая и отвечая благодарно на добрые слова.

Когда гости разошлись, он положил на стол пачку телеграмм и адресов, в том числе правительственную с поздравлением по случаю награждения орденом Трудового Красного Знамени, третьим по счету, и почему-то с грустью подумал: «Жаль, что как-то не принято носить награды, даже колодочки…»

Римма Васильевна прервала его размышления, как всегда, самым прозаическим образом:

— Сколько раз говорила тебе, что надо иметь домработницу?!

В ответ он мягко и спокойно произнес:

— Нам домработница больше не потребуется. Во всяком случае после сегодняшнего дня.

Жена не поняла, но сообразила:.

— Не шути!

— Не шучу, — сказал он. — Это сегодня наш последний вечер.

Римма Васильевна бросила на стол салфетку:

— Что ты имеешь в виду?

— Мы больше с тобой вместе не живем.

— Бог мой, ты влюбился! — воскликнула Римма Васильевна. — У тебя кто-то есть? В какую-нибудь студентку свою, как раньше в медсестру!

— Влюбился, влюбился, — подтвердил равнодушно Валерий Павлович. — В студентку, в медсестру, считай, как хочешь.

Римма Васильевна стояла совершенно растерянная.

Но деловое начало оказалось в ней все-таки сильное.

— Мы много нажили!..

— Дели, как хочешь.

— А жить где?

— Где хочешь. Ведь есть какие-то обмены.

И вновь поразился: Римма Васильевна была деловита, сверх даже своей поразительной деловитости.

— Я знаю, но три комнаты обменять трудно, — сказала она.

— Господи, да об этом ли надо сейчас говорить! Решай, как хочешь. Мне нужен угол. Себе возьми квартиру — однокомнатную, двух, какую захочешь, Ты же все умеешь устраивать, если тебе надо.

— Машина как?

— Машину, конечно, делить трудно. Бери ее! Ради бога!

— А мебель?

— И мебель.

— А книги?

— Забирай и книги. Только оставь мне Твардовского… И мои по науке…

Он не ожидал, что будет все так просто.

И почему-то при этом вспомнилось: Монреаль, где он был в очередной командировке. Деловой русский канадец:

— Господин Воскобойников, меня очень беспокоит один вопрос. Каждый день вы ужинаете и обедаете в частных домах. А у меня деньги на ваше питание. Как же быть? У меня ваши деньги.

— Верните их мне, если положено, — сказал академик Воскобойников. — И нет вопроса.

И сейчас, чем больше отдавал Валерий Павлович своей жене, тем спокойнее становилась она.

— Я займусь, займусь, — повторяла Римма Васильевна. — Я постараюсь решить все, как лучше. А как же, к слову, ковры? Их же дарили тебе при мне — в Таджикистане и в Ташкенте.

— Возьми и ковры.

Прошло три месяца. Валерий Павлович задерживался как можно дольше в институте и жевал бутерброды с чаем, а то вдруг шел в Дом ученых или в ЦДРИ, или в Дом литераторов, к архитекторам и киношникам в надежде перекусить в буфете, а то и в ресторане. Где-то кормили лучше, где-то хуже, но всюду было вполне прилично и, казалось Валерию Павловичу, ничуть не хуже, чем готовила ему Римма Васильевна, все покупая только на рынке.

Прошел почти год. Римма Васильевна, и он не мог этого не признать, оказалась на высоте: сделан удачный обмен, и Валерию Павловичу досталась однокомнатная квартира неподалеку от его института.

Себе же она выменяла двухкомнатную в Южинском переулке, в перестроенном доме. Его не удивил такой вариант, он был доволен и спокойно переехал со своей библиотекой и минимумом мебели.

Расстались они спокойно.

— Я на тебя не сержусь, — сказала она. — Только вот не знаю, как быть. Может, чтобы не делить через суд твою сберкнижку…

— Возьми, ради бога, половину по доверенности, — продолжил он ее мысль, — пока мы официально не разведены.

Кажется, она поблагодарила его. А может, и просто он думал сейчас не об этом.

А думал о том, что надо в институте как-то отпуск за свой счет на несколько дней. И заказ на поезд до Горького. Он должен увидеть Веру…

В этот день Воскобойников появился в своем институте на редкость энергичный и помолодевший. А в двенадцать вышел на кафедру в университете и совсем не обычно, не традиционно произнес:

— Юные друзья, коллеги! Пожалуй, начнем! Итак, сегодня мы порассуждаем о…

ЛЕСНОЙ РАССКАЗ

И все-таки удивительно это — лес! Ели, сосны, ольхи, дубы, осины и, конечно, березы. Как эти, что стоят отдельной семейкой на опушке: всякие — молодые и старые, прямые и кургузые, красивые и вовсе вроде бы несимпатичные на взгляд.

Но почему-то сюда тянет. Тянет, когда хорошо на душе. Тянет, когда плохо. И когда никак — тянет.

Александр Петрович заметил березу, давно знакомую по прошлым годам, и не поверил себе: было ли так? Верх ствола расщеплен, и правая часть макушки повергнута вниз, повисла, зацепившись кончиками веток за соседнее дерево. Не было. Внизу ни щепы, ни коры. Значит, прошлым летом — гроза. Значит, без него. Летом он не приезжал…

А в войну она сохранилась. Обидно, что так!

Он погоревал как мог, но соседние березы, здоровые, разные, стоило ему отойти в сторону, рассеяли эти мысли, и он подумал совсем о другом: у каждой березы, оказывается, свое лицо. Ни одна не похожа на другую. И все вместе не похожи на то единое, что зовется лесом. Ели, сосны, ольхи, дубы, осины — лес. А березы и в лесу сами по себе. И тут, на опушке, где стоят одни они, это не лес, а — березы. Много берез, но каждая из них — одна-единственная, неповторимая».

Такие же лица он видел вчера в городе, когда выступал в школе.

И пожалуй, впервые за послевоенные годы он не стеснялся перед ними за свое лицо — обезображенное, как эта сломанная береза.

Он принес в школу несколько самых простых моделей, показал, как их можно сделать.

Потом спросил:

— Понятно?

— Понятно! — закричали ребята.

— Что еще вам пояснить?

— О войне расскажите! — просили мальчишки.

— А вы в войне принимали участие? — осторожно спрашивали аккуратные девчонки.

— А в гражданской? — восклицал кто-то нетерпеливым, петушиным голосом с места.

Александру Петровичу тут улыбнуться бы, спросить наивного «петушка» строгим голосом, а знает ли он арифметику и в каком классе учится, но он вспомнил своего отца, которого давно нет на свете, и его ответы на свои, такие же наивные, детские вопросы.

Да, сам был такой…

Это очень, очень давно — до войны…

— И вся-то наша жизнь есть борьба, — говорил тогда ему отец и чуть грустно добавлял всегда одно: — Так-то, будущий красноармеец!

А теперь в кино, конечно, не на детском сеансе, или в театре — совсем иное:

— Опять о войне?

Это вздохи его