Пётр и Павел. 1957 год - Сергей Десницкий

– Нет… Всё равно не понимаю!.. Объясни ты мне, дураку, отчего, ежели у "чоловиков" горилку отобрать, они помереть должны? – не унимался Богомолов.

– С тоски, – коротко ответил Стецюк. – Тоска, она, батя, хуже пули, страшнее мора и глада. Я знаю… Испытал.

Он сказал это так серьёзно, с такой мукой в голосе, что спорить дальше с ним не хотелось.

И тут Алексей Иванович вспомнил!.. Перед самым выходом из дома Егор вместе с пакетом еды засунул в его торбу бутылку самогонки. Богомолов начал было сопротивляться: "На что мне, я её в рот не беру!.." Но Крутов был неумолим: "Пригодится!.." А ведь прав оказался!..

– Погоди, служивый, – Богомолов запустил руку в нутро своего вещмешка, – кажется, я смогу тебе помочь, – и извлёк наружу бутылку Анисьиного первача!

Даже Эмиль Кио не знал такого успеха. В глазах у старшины заискрились слёзы.

Тут же, на скамейке, Алексей Иванович расстелил чистую салфетку, достал варёную картошку, солёные огурчики, хлеб, и Тарас принялся пировать. Выпил для начала стакан самогонки и с жадностью набросился на еду. Похоже, за последние дни он не только ни капли не пил, но и ни крошки не ел.

– Вижу, оголодал ты, приятель. Почему сразу не сказал?..

Старшина от смущения даже поперхнулся:

– Стыдно, батя… Не привык я побираться. Прости…

Алексей Иванович кивнул головой.

– Да ты ешь. Ешь, не стесняйся, – и, когда Стецюк опять приступил к трапезе, осторожно спросил: – Что стряслось, старшина?.. Ты человек военный, ишь сколько наград у тебя!.. И вдруг…

– Я, батя, паровоз потерял.

– Что потерял?!..

– Паровоз…

И Тарас поведал Богомолову историю своих злосчастных мытарств по железным дорогам России в поисках паровоза… Со всеми подробностями.

– Всё… Зараз в полк еду… Сдаваться… Грошей нема, а без них… Сам знаешь…

Если кто-нибудь сказал бы Алексею Ивановичу прежде, что возможна такая пропажа, ни за что бы не поверил, но тут…

– Да-а!.. История… – только и смог сказать он в ответ.

– Тильки бы под трибунал не упекли, а так… Живы будем, не помрём… – Стецюк вытер рот тыльной стороной ладони. – Ну, батя, уважил ты меня, спасибочко за угощение, – и двинулся было обратно, к оставленной им без присмотра печке.

– Погоди, старшина, – остановил его Богомолов. – Бутылку-то с собой забери. Мне она без надобности, всё одно не пью я…

Стецюк не смог сразу поверить свалившемуся на него счастью:

– Ты это… Мне?.. Ну, батя, ты даёшь!.. Да я… Я даже не знаю… У сю жисть буду Бога молить!.. Абсолютно и безповоротно.

Лихо отдав честь, он торопливо засунул бутылку во внутренний карман шинели и, чтобы скрыть подступившие к горлу слёзы, быстро развернулся на сто восемьдесят градусов, вернулся к печке. Опять принялся ворошить угли кочергой.

Оглушительный рёв, многократно усиленный гулким эхом, раздался под сводами "Зала ожидания". Краснощёкий бутуз во время своего очередного забега зацепился ножкой о выбоину в полу и со всего размаха звонко шлёпнулся на мраморные плитки. Мать бросилась поднимать его, принялась утешать. Гладить ревущего малыша, целовать:

– Васюточка!.. Золотко моё!.. Ты не убился?!.. Ну, ну, не плачь!.. Рыбонька моя!.. Мамка с тобой!.. Котёночек мой!.. Не плачь!..

Но карапуз не слышал мать, ревел благим матом без устали. И чем дальше, тем громче!.. Может быть, он не понимал, как можно быть и "золотком, и рыбонькой, и котёночком" одновременно… А может быть, ревел не столько от боли, сколько от обиды?.. Какая-то гадкая, подлая щербина коварно, исподтишка дала ему подножку, и безграничному счастью его свободного полёта в этом сверкающем зале пришёл конец!..

– Василий!.. Так мы с тобой не уговаривались!.. Ты шо безобразничаешь?! – раздался над ним суровый голос отставного старшины. – Гвардейцы ни в жисть не сдаются и не ревут, як сопливые дивчинки!..

Малыш тут же смолк от изумления: кто это с ним так строго разговаривает, когда его приласкать надо, и уставился в небритое добродушное лицо усатого дядьки.

– А ну-ка иди ко мне, – приказал тот. – Давай, давай!.. Нам с тобой покалякать треба.

Брюнетка проснулась, с трудом разлепила густо намазанные чёрной тушью редкие реснички и проворчала неожиданно писклявым голосом:

– Ну, публика!.. С одним дитём справиться не могут… Нет людям покоя от вас ни ночью, ни днём.

Стецюк кивнул в её сторону головой.

– Видал, гвардеец!.. Тётка недовольна… Звыняйте, гражданочка. Мы больше не будем… Скажи, Василий?..

Но "гражданочка" не удостоила его ответом. Обернулась к мужикам своей мощной арьергардной частью, и уже через несколько секунд из её носоглотки опять полилась в зал соловьиная трель, расцвеченная могучими раскатами богатырского храпа.

Старшина опустился на лавку, посадил карапуза к себе на колени и спросил громким шёпотом:

– Ну?.. И куды же нас ранило?.. Що у тебя болит?

Малыш насупился. Сдвинув к переносице пшеничные бровки, он сурово глядел из-под них на усатого дядьку и молчал.

– Покажи дяде, где у тебя бо-бо, – тоже шёпотом робко попросила розовощёкая мамаша.

Василий недовольно посмотрел на неё – мол, опять в мужской разговор мешаешься? – и молча ткнул пальчиком в свою пораненную коленку.

– Ну, это, сыночку, мы с тобой зараз вылечим, – обрадовался старшина. – У мени Васёк, два верных способа… Ты как больше любишь?.. Подуть?.. Или укол?..

– Дуть, – строго приказал карапуз.

Стецюк присел перед ним на корточки и принялся что есть силы дуть на коленку через свои жёлтые прокуренные усы.

В зал вошла дежурная по станции – пожилая усталая женщина со скатанным жёлтым флажком в руке.

– Граждане, собирайтесь!.. Поезд прибывает через пять минут.

Женщины засуетились. Молодуха стала поспешно одевать малыша, жгучая брюнетка, повернувшись на лавке, чтобы встать, едва не упала на пол.

Старшина захохотал:

– Мамаша, тебе помощь требуется?

– Какая я тебе мамаша?! – возмутилась брюнетка. – Вон, за молодыми ухлёстывай!..

– А это, как хочете, – невозмутимо ответил Стецюк и, обернувшись к молодухе, спросил. – Ну, и де же твое барахло?.. Давай подсоблю.

Та засмущалась – не привыкла, чтобы за ней ухаживали.

– Да у меня и немного всего-то…

– Давай, давай!..

Но тут карапуз, одетый уже в серую кроличью шубку, с трудом поднял вверх ставшие вдруг такими непослушными ручонки в белых пуховых варежках и потянулся к старшине.

– Хочу, – потребовал он. По обыкновению строго и лаконично.

– Ты, Васёк, чего? – не понял старшина.

– Он к вам на руки просится, – густо покраснев, ответила молодуха.

– Ах, ты сонечко мое ясное!.. – во второй раз за это утро в глазах Стецюка показались слёзы. – Ну, иди, голубонька… Иди, гарнесенький мой!.. Иди к дядьке на закорки!..

И посадив малыша к себе на плечи, пошёл к выходу, играя на губах марш собственного сочинения.

– Пу-пу-пу-трам-тарам-та-тара-та-там!..

Бутуз, взгромождённый на этакую верхотуру, колотил ручонками по старшинской ушанке и на весь вокзал заливался рассыпчатым смехом. Он был счастлив!..

Изрыгая клубы пара, сопя и посвистывая, к перрону медленно подошёл поезд. Пятый вагон почему-то оказался первым, и пассажиры кинулись догонять его, увязая в глубоком, не убранном за ночь снегу. Труднее всего пришлось брюнетке: тяжелющий чемодан выскальзывал из её рук, она его все время роняла и в ужасе, что может отстать от поезда, пыталась задержать убегавших попутчиков.

– Ой!.. Да куда ж вы?!.. Ой, мамочка родная!.. Ой, не могу!.. Ой, помру сейчас!.. Погодите!.. – визгливо вскрикивала брюнетка на каждом шагу.

Раненое сердце Алексея Ивановича не выдержало, и, хотя врачи ещё в сорок четвёртом запретили ему носить подобные тяжести, подхватил чемодан, взгромоздил на плечо и с трудом, задыхаясь, но всё же дотащил его до пятого вагона.

– Батя, да ты уморился весь! – посочувствовал ему Стецюк. – Погоди трошечки. Не гоже тебе на такелажных работах. Возраст не тот.

Он отдал счастливого малыша матери, поднял чемодан, чуть не выронил, охнул и с укоризной покачал головой.

– Мадам, здается мне, що совесть свою вы в этот чемодан заховали?.. Принудить пожилого человека таку глыбу на себе таскать?.. Що у вас там?.. Оружие пролетариата, чи шо?..

Но дама ничего не ответила. Не могла. Её грудь часто и мощно вздымалась и рушилась: вверх-вниз!.. А изо рта клубами вырывался пар, точь-в-точь как у паровоза.

Запихнув чемодан в вагон, старшина тут же кинулся по составу искать курящего человека. Народу в вагоне было совсем немного: пожилая интеллигентная пара, три бабульки да четверо мужиков, дружно храпевших на верхних полках. Богомолов решил последовать их примеру: безсонная новогодняя ночь давала знать о себе. Он подложил под голову свою торбу, перекрестился и уже через пару минут увидел сон. Первый в тысяча девятьсот пятьдесят восьмом году.

Алые маки ярко горели на белом снегу.

Огромное рыжее солнце висело в жгуче синем небе, словно пришпиленное.