Вечный зов - Анатолий Иванов

— Я не знаю… Я хоть кем… Я ещё никогда не работала.

— В наш цех её можно. Учеником токаря, — сказал Юрий.

— К кому? К тебе, может? — сдержанно спросил директор.

— И ко мне можно.

— Что ж, токарь — неплохая профессия. Если захочешь, станешь и токарем. — Директор нажал кнопку под столом. — А пока вот что мы сделаем, Наташа… Ни в одном цехе у нас тепла ещё нет, тепло только вот здесь да в столовой…

Вошёл бодрый старичок с жёсткими, прокуренными усами, с очками на морщинистом лбу.

— Значит, так, Филипп Филиппович. Это Наталья Александровна Миронова. Она эвакуирована из Москвы. Доро́гой, во время бомбёжки, у неё погибла мать, сгорели все документы. («Знает, всё знает! — облегчённо подумала Наташа. — Кто ему рассказал? Юрий? Или секретарь райкома?») Оформите её, пожалуйста, без всякой бумажной волокиты, по одному её заявлению, официанткой в нашу столовую, выпишите пропуск и всё такое… Выдайте справку, что она работает, на заводе, — это ей нужно будет для получения паспорта. Ну а завтра с утра выходи на работу, — повернулся он к Наташе и впервые чуть улыбнулся…

…Просыпалась теперь Наташа с первым утренним гудком, стараясь не потревожить Ганку (она спала с ней на одной кровати), вставала, наскоро умывалась и, попрощавшись с бабушкой Феней и Марьей Фирсовной, возившейся уже с завтраком для своей семьи, убегала на завод.

«Зал ИТР» был отгорожен от общей столовой тонкой переборкой, за которой всё время слышался шум, гам, звон металлической посуды. В «зале» стояло всего два длинных, покрытых вместо скатертей простынями, некрашеных стола, вместо стульев — грубые, тоже непокрашенные скамейки, давно не мытые, залоснившиеся. Заведующая столовой Руфина Ивановна, крупнолицая сутулая женщина, объяснила Наташе, что она должна не только подавать «клиентам» пищу, но и убирать помещение, стирать простыни со столов, оконные занавески.

— Потому что у нас на общий зал всего две уборщицы, где им ещё здесь! — сердито сказала она, оглядывая Наташу. И грубо добавила: — Ешь тут до отвала, а с собой что потащишь — гляди у меня.

— Да вы что?! — обиженно воскликнула Наташа.

— Ну, знаем мы, все попервоначалу-то этакие… честные.

В первый же вечер Наташа перестирала на кухне простыни и занавески, тяжёлым кухонным ножом выскребла доски столов, скамейки, вымыла их горячей водой с мылом, протёрла тусклые, запылённые стёкла окон, подоконники. И каждый вечер, прежде чем уйти из столовой, долго и старательно мыла пол.

Заведующая наблюдала за всем этим, ничего не говорила, хмурилась, недовольная будто её старанием. Но однажды приподняла краешек простыни на столе, ладонью провела по чистой доске, присела на скамейку, выставив узловатые колени, спросила:

— Тяжко?

— Ничего…

— Я слышала краем уха — мать у тебя под бомбёжкой погибла?

— Погибла мама.

— Худенькая ты, — вздохнула женщина. — Ты ешь побольше, чтоб силы прибывали.

Странное дело — теперь все люди, с которыми она встречалась, которых кормила тут, в столовой, вызывали у неё хорошее настроение, эту светлую радость.

Работы было много. Целый день она ходила от столов к раздаточному окошку, в толстых фаянсовых тарелках носила борщи и гуляши, собирала грязную посуду, вытирала столы, а вечером делала полную уборку «зала». Но она не уставала, к концу рабочего дня ныли только чуточку руки в запястьях.

Постепенно она узнала всё заводское руководство, всех начальников цехов, инженеров, даже мастеров. Люди были разные — и весёлые, и хмурые, и разговорчивые, и молчаливые. Инженер Иван Иванович Хохлов, например, маленький, кругленький, сперва в дверь просовывал брюшко, потом всегда довольное, улыбающееся лицо и весело спрашивал: «Ну-с, что у нас на обед сегодня, Наташенька?», хотя в столовой, кроме гуляша и борщей, ничего не готовилось. Парторг завода украинец Савчук входил молчаливо, кивал Наташе, долго мыл руки в углу за занавеской, гремя умывальником, садился на своё место с края стола, которое никто никогда не занимал, и тотчас вынимал газеты. Он читал их иногда подолгу, забыв про остывающий борщ, потом схватывался, торопливо выхлёбывал тарелку, быстро проглатывал второе и стремительно уходил. Главный инженер Фёдор Фёдорович Нечаев никогда не улыбался и никогда не читал за столом. Высокий, худой, похожий на Дзержинского, ожидая, когда Наташа принесёт ему поесть, он сидел за столом прямо и, поставив перед собой ложку торчком, крутил её длинными, худыми пальцами, о чём-то думал. Наташе казалось — не принеси она ему обед, он будет так сидеть и час и два и даже не вспомнит, зачем пришёл в столовую.

Эти трое всегда приходили в разное время, но однажды появились одновременно. Снимая длинное пальто и цепляя его на вешалку, Нечаев громко говорил, сердясь от собственных слов:

— А я говорю — нет! Нет и ещё раз нет! Какое мне дело, что Полипов уезжает на фронт? Пусть едет, пусть они где угодно ищут нового председателя райисполкома! А Хохлов заводу нужен.

— Я, Фёдор Фёдорович, буду рад… буду рад, если вы меня отстоите, — крутился толстенький Хохлов вокруг длинного, как жердь, Нечаева. — Я не знаю, не представляю, что я там смогу… на той работе. Я всю жизнь на заводе…

— Но Кружилин, кажется, в области всё согласовал уже, — сказал Савчук, гремя умывальником.

— Мне какое дело?! Мне какое дело?! — вовсе вскипел Нечаев. — Нам с весны миномёты придётся осваивать. И сразу трёх калибров. Это как? В наших-то условиях!

— Ты погоди, Фёдор Фёдорович, не горячись, — попросил Савчук.

— А-а, ты что же?! Ты в сговоре с Кружилиным?! И Савельев, как я понял, в сговоре!

— Не в сговоре мы, а дело серьёзное! — повысил голос и Савчук. Наташа даже удивилась, что он может сердиться. — Ты о заводе только думаешь, а Кружилин — о заводе да ещё обо всём районе! Его тоже надо понять.

— А я не хочу понимать! И не буду!

— Придётся, Фёдор Фёдорович…

И эта стычка руководителей завода оставила у Наташи радостное ощущение. Это была жизнь, и каким-то краешком она задевала теперь и её.

Дня за два до этого она впервые увидела Полипова, о котором шла речь. Он и секретарь райкома партии Кружилин проводили на заводе какое-то собрание, а потом вместе с директором завода зашли в столовую. Наташа подала всем троим обычные борщ и гуляш. Кружилин улыбнулся и спросил, как она тут осваивается, всё ли у неё в порядке. Полипов же этот даже не поглядел на неё, ел, уткнувшись в тарелку, и, когда жевал, уши у него пошевеливались. Шевелящиеся уши и его широкие, жирные плечи оставили у Наташи неприятное впечатление, но теперь, когда она узнала, что Полипов едет на фронт, и плечи и уши его казались ей уже вполне симпатичными, и она внутренне ругала себя за возникшее было неприязненное чувство к этому человеку.

Ещё дня три Хохлов появлялся в столовой со своими обычными словами, только за едой почти не разговаривал. Наташа осмелилась и спросила, не уходит ли он с завода.

— Да, Наташенька, не хочется, очень не хочется, — как-то непонятно ответил он.

— И мне не хочется, — проговорила она неожиданно.

— Да? — обрадовался он. — Спасибо, Наташенька, спасибо!

А потом он перестал ходить в столовую, и она узнала, что Ивана Ивановича избрали всё-таки председателем райисполкома, а Полипов уехал на фронт.

В первый же день Наташиной работы появился в «зале ИТР» Юрий, шумный, весёлый, как всегда.

— Ну-с, как она, Наталья Александровна, тут? Не обижают её? Дайте поесть единственному и горячо любимому сыну директора завода товарища Савельева.

Наташа не знала, можно ли ей кормить Юрия, прошла на кухню, спросила у заведующей.

— Корми уж, — сказала та.

Юрий потом заходил частенько, всё так же балагурил, шутки его были всё те же, и они казались Наташе всё более плоскими, неуместными. А тут ещё заведующая как-то сказала, провожая его взглядом:

— Козёл.

— Почему? — спросила Наташа.

— Ванька-ветер в голове-то гуляет.

Это «Ванька-ветер» удивительно точно характеризовало Юрия, и Наташа улыбнулась.

Несколько раз Юрий появлялся возле столовой именно в тот момент, когда она заканчивала работу, и говорил одно и то же:

— А-а, ну, идём вместе, я тоже домой. Провожу, не возражаешь?

Ей было неприятно и неудобно перед кем-то, когда Юрий провожал её. Доро́гой разговор шёл о том о сём, о работе, о заводе. Только когда останавливались возле дома Савельевых, Юрий спрашивал:

— Ты к бабке Акулине хотела перебраться?

— Надо, наверное, тесновато тут у них. Да вот — боюсь чего-то.

— Чего там, перебирайся давай. Старуха одинокая…

От его слов ей всегда было зябко. Ей казалось, что вот наконец-то она из страшного водоворота выбралась на более или менее сухое и твёрдое место, как тонущий человек выбирается на плывущую по реке льдину, она стояла на этой льдине не шевелясь, чтобы не сорваться, не очутиться снова в холодной воде, а Юрий, сам того не зная, хочет эту льдину качнуть…