Новый посол - Савва Артемьевич Дангулов

не хотел знать.

— Вот этот ваш Япет... — вдруг произнес Кравцов, указывая на волчонка, который, дрожа в полуночной зябкости и виляя, точно змеился в ногах. — Япет наверняка знает, что он если не волк, то собака, что близко к правде... Япет знает, что он собака, а мы... знаем, кто есть мы?..

— Вы хотите спросить: знаю ли я?.. — полюбопытствовал отец Петр — он понимал, что существо вопроса здесь.

— И вы... — ответил его собеседник, хотя должен был сказать: «Да, вы... речь идет сейчас именно о вас...»

— А к чему вы меня спрашиваете об этом? — спросил отец Петр — он сдвинулся с места, не без труда сдвинулся с места. — К чему этот вопрос: кто есть я и знаю ли я, где начинаются и кончаются мои пределы... К чему?

— А вот к чему, — ответил Кравцов — он наконец-то набрался храбрости. — Если допустить, что Земля единственна, если на секунду допустить это, то какой уникальной и неповторимой покажется нам каждая особь человеческая. Представьте: в необозримом океане вселенной выпало тебе счастье быть разумным существом Земли. Тебе, тебе!.. Ты проник в этот факт? Если проник, то с этой секунды, когда это произошло, должен вести себя иначе, понимая: вот ты в своей земной обыденности и даже нищете, в этих своих дырявых башмаках и в своем жалком рубище, небритый, нечесаный и подчас заросший грязью, ты, несущий груз своих несчастий и бед, все-таки самое счастливое существо в силу этой единственности...

— Эта ваша теория единственности... обезоруживает. — возразил отец Петр. — По теории вашей, этот прокаженный, сидящий в яме примитивного лепрозория где-нибудь в степях аравийских, должен быть счастлив уже потому, что он уникален и неповторим... Что ему желать, коли он единственный?

— Вы не правы... — заметил Кравцов. — Наоборот, одно сознание, что он единственный, должно сообщить ему силы, которых он не имел... Коли единственный, то обладает силой, которая дает ему возможность встать над бедой, которая для всякого иного существа непобедима...

— Но, может быть, и иное, если идти от ваших глобальных метафор... Поймите: иное!.. — отозвался отец Петр — он взволновался не на шутку. — Вот в итоге труда природы, титанического, возникло некое существо... Даже столь своеобразное, как это... — он указал себе под ноги. — Природа вызвала его к жизни, а потом улучшала миллионы лет, превратив в нечто совершенное все его инстинкты... Вы можете оспорить его предназначение в мире, но вы не поставите под сомнение его качество: способности унюхать след, выстоять в кровавом единоборстве, выжить, в конце концов... И вот приходит некий индивид, единственным достоинством которого является кусок стреляющего железа, даже не в руках, а в лапах, и пресекает, понимаете, пресекает подвижничества природы, возраст которого миллионы лет... Спрашивается: где эта единственность? В волке, в котором по-своему сказалась гениальность природы, или в этом человеке с куском стреляющего железа, на котором природа расположила свое мягкое ложе, чтобы пребывать в неодолимой дреме?..

— Оставим волку волково, а тому анонимному существу с куском стреляющего железа — все, что дано ему... — заметил Кравцов. — Вернемся к истокам: волк знает, что он собака... А мы?..

— Если я знаю, то почему на мне не платье партикулярное?.. — спросил Разуневский. — У ваших сомнений может быть и такая формула, верно?

— Пожалуй...

Это прикубанское взгорье, сейчас плоское, где глина бесплодная была щедро пересыпана камнем, и в самом деле чем-то напоминала библейскую степь, как она возникла на полотнах старых мастеров. Да, в этой ночи, с ее провалами оврагов, с ее глыбами округлых камней, точно одушевленных, с ее синеватым мерцанием, когда свет точно взрывался, разбрызгивая тьму так, что ее не оставалось и в оврагах, — в этой ночи Кравцову виделось нечто бесконечно древнее, а поэтому и значительное, что манило своей неизвестностью, во что хотелось проникнуть.

— Почему не платье...партикулярное, так?

Да, они вернулись едва ли не к исходным позициям. Кравцов точно повторил свою формулу: выверить догматы церкви средствами современного знания, если это знание является способностью понимать живую и неживую природу... «Ну, возражайте, возражайте, — будто говорил Кравцов. — Я хочу этого возражения, я жду его...»

— Погодите, но почему все это вдруг стало остро насущным? Что произошло в мире? — воспрял отец Петр. — Или не было у нас дня вчерашнего? Что произошло?

— Произошло необыкновенное, Петр Николаевич, и произошло именно сегодня: в пределы неба, которое до сих пор было заповедным владением церкви, вступил человек... Вы только проникните в этот факт: впервые живой человек, больше того — человек грешный, поселился рядом с богом, при этом бог разрешил ему это, — улыбнулся Кравцов. — Не страшась последствий, — добавил он почти озорно.

— Вторгся человек и обрел возможность подвергнуть догматы церкви испытанию средствами современного знания! — вопросы отца Петра обнаруживали его немалое внимание к тому, что говорил Кравцов.

— Я бы сказал, возможность, которой человек не имел прежде... — заметил Кравцов — ему казалось, что их диалог, длившийся все эти дни, вторгся в пределы таких истин, где, быть может, лежит суть проблемы. — Вот парадокс, Петр Николаевич, — по-своему удивительный: все атеисты вышли из теологов... — произнес Михаил — в этой реплике, по-своему весело-озорной, была затравка.

— Так уж... все атеисты? — улыбнулся Разуневский.

— Дарвин, например; его образование было и теологическим. Помните?

— Да, конечно... Так это он сказал: чтобы убедить нормального человека в чудесах, к которым обратилась церковь, доказательства должны быть ясны... А между тем...

— А между тем?.. — подал голос Разуневский — он понял, что столкновения не избежать.

— А между тем, Петр Николаевич, мысль ученого проста и человечна потому, что ею руководит тревога за судьбу людей и сознание, что и ты за это в ответе, — подхватил Кравцов — в его уме определенно складывались доводы, как их подсказал ему тот же Дарвин. — У меня нет оснований ставить честность ученого под сомнение, когда он говорит: чем больше мы познаем неизменные законы природы, тем все более невероятными становятся для нас эти чудеса...

Если бы Разуневский был внимателен к тому, что говорил сейчас Кравцов, он не преминул бы