Театр китового уса - Джоанна Куинн

бульвара, существуя только в центре прицела. Как чисто и справедливо тогда было стрелять, и каждая отдача оружия в плечо была ударом, в котором она нуждалась. Как они с Жан-Марком были в толпах, что собрались на тротуарах, когда де Голль зашел в Париж, и как высокий генерал шагал по улицам, распахнув руки, будто могучий альбатрос. Как люди свисали с балконов, забирались на статуи, чтобы хоть мельком увидеть его. Как она казалась самой себе столпом молчания, соляным столпом, в исступленном городе шума.

Как она не хотела оставлять Жан-Марка, которого так терзала боль, что она не была уверена, что он не пустит себе пулю в лоб. Как она сидела с ним во время его бессонных агоний. Как их странное товарищество было выковано в беспробудном, молчаливом пьянстве, пока улицы снаружи ревели праздником. Как однажды ночью электричество вдруг включилось во всем Париже, зажигая одновременно каждую лампу, как радиоприемники закричали в квартирах по всему городу, и какой это был ужасный свет, прожектор, который показал им друг друга, морщащихся, скорчившихся на стульях, будто обнажив все скрытое.

Как однажды утром она проснулась, с похмелья и раздраженная, и отправилась плавать в Сене, позволила себе тонуть, пока не начали разрываться легкие, а когда всплыла, знала, что настало время возвращаться домой.

Она связалась с американской армией, которая добыла ей рабочий телефон, по которому она дозвонилась до Лондона, и как приятная девушка из ЖВС с мягким девонским акцентом пообещала найти ей место на следующем самолете до дома и несколько ночей в отеле для передышки, будто она бронировала отпуск, а не возвращалась с битвы. Она полетела домой в «Лайсандере» с двумя британскими десантниками, один из которых вез в руках огромную бутылку духов «Шанель». Оказалась в отеле в Бэйсуотере. Проспала целых двадцать четыре часа.

Тогда же она встретила Леона и использовала его тело как что-то, во что можно упасть, снова и снова, пока от нее не осталось ничего, кроме отметин, оставленных ею на нем и им на ней, но этого она Флосси не рассказывает. На кромке тех ночей было темное забвение, которое Леон мог позволить, но которое она не хочет носить с собой.

Вместо этого Кристабель рассказывает Флосси, как ей вернули ее старую гражданскую одежду – чистую и сложенную секретаршей в Орге, и как ее растянутые чулки хранили с бережностью реликвий, – после чего она села на поезд в сторону Дорсета, размышляя, что где-то в кабинетах Бейкер-стрит лежат и старые вещи Дигби, чистые, сложенные и ждущие.

– Я еще не ходила в его комнату, – говорит Флосси.

– Не думаю, что когда-либо смогу зайти на чердак, – говорит Кристабель. – Нам, возможно, придется весь дом сжечь. Может, даже, сэкономим этим денег.

– Вообще-то у нас с Биллом в этом отношении есть кое-какие мысли. Мы делали инвестиции в недвижимость и планируем разместить рекламу, пригласить гостей с деньгами. Уверена, ты никогда не представляла меня работающей женщиной.

– Я однажды встретила мужчину, который сказал мне, что война позволяет нам подняться там, где в другое время было бы невозможно. Хотя я думаю, что ты поднялась бы все равно, Флосс.

– Как тесто, – весело говорит Флосси.

Они вместе смеются, и Кристабель чувствует, что тяжесть внутри чуть сместилась.

– Криста, я размышляла о том, чтобы вернуться в Земледельческую армию, – говорит Флосси. – Чтобы чем-то заняться.

– Хорошая идея. Я, может быть, поеду в Лондон. Поживу у Миртл. Или у Леона, если он в городе.

– Ты бы пожила у Леона? Вы с ним что…?

– Нет. Нет, нет.

Флосси приподнимает брови.

– Звучит как одно из тех «нет».

– Каких «нет»?

– Тех, которые в одиночестве не чувствуют себя уверенно и потому нуждаются в парочке друзей.

– Нет.

– Еще один дружочек.

– Прекрати.

Флосси улыбается и говорит:

– Меня не касается, что ты делаешь, Криста. Но я знаю, что такие вещи не всегда просты.

Они еще один миг смотрят друг на друга с нежностью и интересом, затем Флосси говорит:

– Если мы уедем, Бетти и Билл могут отдохнуть. Их сын в госпитале в Плимуте. Я знаю, что они хотели бы навестить его.

– Да, – говорит Кристабель. – Давай ненадолго закроем это место.

Кристабель едет обратно в Лондон. Она берет с собой книгу, планируя насладиться поездкой на поезде без тревоги, но не читает, а просто сидит, глядя из окна, как мимо проносится Англия: грязные поля и каменные коттеджи, леса, где листья начинают менять цвет.

В Винчестере на поезд садятся две женщины в дорогих пальто и шляпках. Они не здороваются, заходя в купе. Вместо этого они занимают места и продолжают беседу, которая, кажется, ведется уже давно.

– Я так и сказала Хью, что они не могут ожидать, что мы еще одну зиму вытерпим без центрального отопления, – говорит первая, накрепко защелкивая застежку сумки.

– Я беспокоюсь, что мы потеряли себя, – отвечает вторая. – Мы все чем-то жертвовали с полной готовностью, но в какой-то момент жизнь должна вернуться к норме.

– Именно что, – говорит первая. – Нам что, нужно дождаться, пока не освободят каждый хутор в Европе, прежде чем сможем заправить баки в машине?

Они смеются, затем одна поворачивается к Кристабель и говорит:

– Уверена, вы согласны. Должно быть, ужасно быть молодой в такие скучные, экономные времена.

От того, как они изучают ее, Кристабель понимает, что они не могут сообразить, кто она. Потрепанные туфли для ходьбы, да, но хорошего качества. Приличная юбка и жакет, но иностранная на вид блузка. Сильный профиль, но загорелый, как у рабочего, и занятное безразличие в том, как ее длинное тело расположено на сиденье. Никакой сумочки.

Оглядывая ее, они оправляют собственную одежду – драпированный кашемировый шарф, меховую накидку – будто запахивают халаты. Выпрямленные спины и тугие пучки седых волос придают их облику что-то судебное. Они считают, что вправе инспектировать ее, и она знает, что они видят. Она, в конце концов, их породы. Или была.

С Парижа ей казалось, что то, чем когда-то была Кристабель, ушло. Каждая часть ее, ее сердце и ее кости, от кончиков ушей до кончиков пальцев на ногах, раскрошилась. Она развалилась, как меловой утес рушится в море. Она не то, чем была. Она пространство, где когда-то что-то стояло, груда камней и пыли, ждущих, когда их перестроят.

Кристабель говорит:

– Я не согласна.

– Отчего же? – говорит первая женщина, смотря на нее с высоты своего носа, будто в низ лестницы.

Кристабель слышит приглушенные яростные крики себя прежней, отчаянно желающей уведомить этих женщин, что они ничего не знают о жертвах.