Ричард Лаймон. Рассказы. - Ричард Карл Лаймон

представил её там, одну среди стеллажей, её порезанный палец, нажимающий на кнопку выключателя.

Его швейцарский нож бугорком прижимался к бедру. Он скользнул в карман брюк и погладил гладкую пластмассовую ручку.

И попробовал на вкус мысль о том, как исполосовать её этим самым ножом.

Просто дождаться, пока она выйдет, и…

Нет!

Он отвернулся от библиотеки и медленно пошёл прочь.

В своей квартире, в трёх кварталах от кампуса, Чарльз улёгся спать. Но не заснул. В голове кружились мысли о Линн.

Не думай о ней, — сказал он себе.

Нельзя.

Но это было бы так восхитительно.

Но нельзя.

Линн училась на магистратуре. Как и Чарльз, она подрабатывала в Уитморской библиотеке. Все знали, что они работают в одно и то же время. На него падёт слишком много подозрений.

Кроме того, она ему на самом деле нравилась.

Чёрт побери!

Забудь о ней.

Он попытался. Он попытался думать о других.

Как они визжали и кричали. Как выглядели их лица. Как пронзается кожа. Как алые ручьи крови вытекают из берегов разрезанной плоти, бегут и расходятся, сливаются в новые течения и скользят по бархатистым полям, образующим мерцающие бассейны во впадинах тела, стекают вниз по наклону.

Сколько тел, вздрагивающих от ужаса или бьющихся в агонии! Сколько хлещущих ран!

И все — у незнакомцев.

Если не считать лицо, тело и раны его матери. Борясь с ошеломляющим потоком образов, пытаясь противостоять мыслям о Линн. Он сосредоточился на матери. Её голосе из-за двери.

— Солнце, принеси мне "Бэндэйд", пожалуйста.

Он увидел себя, увидел, как входит в заполненную паром ванную, тянется к аптечке за жестяной банкой с пластырями, берёт один и направляется к ванне, где лежит мать. Вода в ней мутная. По её поверхности плавают клочья мыльной пены. От её грудной клетки поднимаются два блестящи влажных островка, удивительно круглых и гладких, на вершине каждого — кожа оттенком порумяней, выступающая наверх. От одного взгляда на эти островки Чарльз почувствовал себя как-то непривычно и смутился.

Мать держала в руке бритву. Левую ногу она держала над водой, упёршись ступнёй о край ванны под одной из ручек крана. Порез расположился между её коленкой и местом, где колыхалась вода.

— Я тут порезалась, когда брилась, — сказала она.

Чарльз кивнул. Посмотрел на рану. Проследил, как красные ленточки скользят по блестящей коже вниз. Из-за этого вода между её ног становилась розовой. Там у неё росли волосы. Он не мог разглядеть её письки. Он уставился, пытаясь найти её, хотя и знал, что смотреть туда ему ни в коем случае нельзя. Но ничего не мог с этим поделать. Ему стало нехорошо.

— Ты же не отрезала её, да?

— Что отрезала, солнышко?

— Ну… письку.

Она мягко рассмеялась.

— О, знаешь, у мам не бывает письки. Тут.

И она нежно взяла его за руку и потащила её вниз, в горячую розовую воду. Провела ею по всему телу. По порезу — нет, не просто порезу, а по огромной ране со скользкими краями. Он попытался вырваться, но она сжала руку сильней и удержала его.

— Ну же, потрогай, — сказала она.

— А это не больно? — спросил он.

— Совсем не больно.

Оно было длиной почти с её ладонь. Тёплое и скользкое внутри. И очень глубокое. Она немного заёрзала, когда он шарил там пальцами.

Голос её прозвучал как-то странно, когда она сказала:

— Я такой создана. Все мамы такие.

Она выпустила его руку, но он всё держал её там.

— Хватит, солнышко. Лучше налепи этот "Бэндэйд" мне на ногу, пока я не истекла кровью до смерти.

И Чарльз подготовил пластырь. Когда он поднёс его к маленькому кровоточащему порезу, она сказала:

— Ты же не упадёшь в обморок?

Но этот голос принадлежал не его матери. Он повернул голову. Женщиной, развалившейся в ванной, была Линн.

* * *

На рассвете Чарльз, совсем не отдохнувший, выполз из постели. Ноги едва держали. Он не знал, спал ли он вообще. Может, немного. Если и спал, то вся ночь для него оказалась круговоротом снов настолько ярких, что они могли быть воспоминаниями или галлюцинациями.

После долгого душа стало получше. Вернувшись в спальню, он уселся и посмотрел на часы. Четверть седьмого. Это означало, что у него есть больше десяти часов до работы. И очередной встречи с Линн.

Он видел её голой, он сверху, она корчится от боли, а он полосует её бархатную кожу.

— Нет! — выпалил он и топнул ногой.

Были способы предотвратить это. Трюки. За эти годы он выдумал сотни трюков, чтобы кормить свои желания, притуплять нужду, хоть как-то держать себя в руках.

Вестибюль университета выглядел пустым и огромным. Чарльз знал, что он совсем не пуст. Но пока он шёл к лестнице, по пути не встретился никто. Те немногие студенты и преподаватели, что вынуждены приходить к восьми часам, уже попрятались по аудиториям и сейчас наверняка сидели, протирая глаза, зевали и мечтали вернуться в кровать.

Он поднялся на четыре скрипучие ступеньки вверх и остановился. Прислушался. Кроме звуков собственного дыхания и биения сердца, он слышал отдалённый голос. Наверное, доктор Деррик. Доктор Дурик для студентов, которым приходилось страдать на его обязательных (университет был методистский) занятиях по истории христианства. Не только обязательных, но ещё и скучных и ставились всегда в расписании на 8.00.

Это была одна из трёх лекций, что читались в Уэллер-Холл по понедельникам, средам и пятницам в столь небогоугодное время. Аудитория Деррика находилась прямо наверху у лестницы.

Усмехаясь, Чарльз вытянул нож, раскрыл его и вогнал в повидавшее виды дерево перил. Вырезал аккуратную борозду длиной в два дюйма. Вычистил её. Наклонившись, провёл большим пальцем по замызганной ступеньке. Потёр большим пальцем бледный порез на перилах, прикрыв его грязью, маскируя его.

С помощью острогубцев пристроил в полученное отверстие бритвенное лезвие.

Выпрямился и восхищённо посмотрел на результаты своей работы.

Край лезвия совсем чуть-чуть выдавался над поверхностью перил. Его едва было видно.

Дрожа от возбуждения, Чарльз поспешил наружу. Он присел на скамейку и стал наблюдать за входом в Уэллер-Холл.

Шикарно будет, — подумал он. — Это всегда шикарно.

Однако, он никогда не делал этого в кампусе. Это его обеспокоило. Он даже подумал о том, чтобы вернуться к лестнице и вытащить лезвие. Можно было выйти в город и установить ловушку где-нибудь там, где-нибудь в месте не столь опасном.

Но ему совсем этого не хотелось. Слишком часто случалось, что на его трюк попадал кто-нибудь старый и уродливый, следовательно, всё шло насмарку. Он не мог так рисковать. Ему нужно было,