Обитель - Захар Прилепин

Чуть-чуть отпив и не оглядываясь, Артём спросил с приторной заботой:

— Санников! Видишь, как быстро пошла работа? Наган для тебя уже чистят. Давай-ка я тебя как следует обмою. А то кто там тебя будет обмывать: так грязного, в соплях и спихнут в ров. Дело ли?

Бросив кружку прямо в ведро, Артём прошёл к нарам Санникова.

Санников вжался в стену. Не найдя ни слова для ответа, оскалил зубы и стал похож на животное.

— О, — сказал Артём, глядя звонарю в рот, — какие хорошие зубы. А завтра будет полный рот земли.

Хоть и спал Санников в одной рубахе, а пахло от него всё равно резко и остро: как будто спрятал гнилое яйцо в брюках или за щекой.

Вдруг он взбрыкнул — Артём даже не понял поначалу смысла движения: оказывается, это убожество так вставало.

Спрыгнув с нар, Санников бросился к дверям, крича и взывая о помощи.

Артём, несмотря на то что всё происходило суматошно и бешено, успел подумать с весёлой злобой: «…Нашёл у кого искать защиты!»

По дороге Санников уронил ведро, на пол пролился недопитый кипяток.

По полу, попадая в воду, пробежала крыса. За ней остался мокрый след.

На шум никто не явился.

Санников выл у дверей, как бездомный и брошенный. Спина его тряслась.

* * *

Чекистских соседей по камере Артём теперь обзывал «трупами». Доброе утро, трупы. Труп, отойди с пути. Труп, слезай с параши, сколько можно. Труп, не стой у окошка, перед смертью не надышишься. И солнышко мне загораживаешь.

Всё следующее утро Артём ходил по камере и то мерно, то в дребезжащий раздрызг стучал тарелкой о тарелку — после всех уведённых под размах оставалась посуда, — при этом мыча что-то тягостное, как бы провожая Санникова в последний путь.

Первым снова не выдержал Моисей Соломонович, взмолившийся:

— Артём, прекратите, я умоляю.

— Замолкни, — коротко ответил Артём.

Подумав, пояснил:

— Меня ребята просили провести панихиду по-челове-чески.

Некоторое время Моисей Соломонович молчал, зажмурившись, отчего брови его стали ещё гуще, а очки сползли на самый кончик пористого, всегда как бы намасленного носа.

Потом спросил:

— Какие ребята?

— Афанас, например, просил, — ответил Артём, на секунду прервав протяжный «дон-дон», которому подыгрывал на тарелках.

Моисей Соломонович, кажется, ничего не понял и только несколько раз посмотрел на Артёма — сначала поверх очков, потом без очков, потом в очках.

Санников лежал лицом к стене, поджав ноги, обняв голову руками — словно уже подох.

В полдень явилась, как Артём их теперь называл, «похоронная команда».

Неприятность состояла в том, что старшим в ней был красноармеец, которому Артём несколько дней назад не отдал куртку — за что его пообещали убить не по-хорошему, а по-плохому.

Артём сглотнул разом пропавшую слюну и попросил: «Нет. Умоляю, нет». Он так и стоял с тарелками в руках.

— Встать! Санников! — крикнул вошедший, не обратив ни на Артёма, ни на его тарелки никакого внимания.

— Он! — косо, как переломанный, ставший у своих нар Санников неожиданно ткнул пальцем в Артёма. — Он Санников!

Артём, в первое мгновение ничего не поняв, огляделся по сторонам — потом засмеялся и хлопнул тарелками, словно готовясь к танцу. Чёртова комедия, когда ты кончишься.

— Имя? — спросил красноармеец Артёма.

— Иван, — дуря и наслаждаясь всем творящимся, готовно ответил Артём.

— Что за Иван, чёрт? — выругался красноармеец.

— Митя.

— Какой, на хрен, Митя?

— Алёша.

— Шакал, убью! — красноармеец шагнул к Артёму. — Ты кто? Фамилия?

— Я русский человек. Горяинов Артём.

— Сейчас прямо в камере всех перебью, — заорал красноармеец. — Где Санников? — и потянул с плеча винтовку — между прочим, с надетым штыком.

Санникова вытолкнули свои же — проштрафившиеся чекисты с чёрными лицами и выгоревшими как спирт глазами.

Сделав невольный шаг к дверям, Санников тут же присел непонятно зачем. Красноармеец схватил его за волосы и выволок. Санников орал.

Артём выждал с полминуты, потом вскочил на столик, спихнув так и стоявшую там второй день кружку Горшкова; приник к окошку. Хотелось ещё раз посмотреть — как ведут.

— Конвоир с винтовкой, — приговаривал Артём, словно помешанный. — Моисей Соломонович, вы знаете, что винтовку тут зовут — «свечка». Свечку поставили, ха. Афанасьеву бы понравилось. Любуйся, Афанас. Есть правда. Правда есть.

Перед обедом забрали последних чекистских штрафников. Артём не любовался на их выход: надоело. Каждого провожать — много чести.

Только когда дверь закрыли, уселся на нары, медленно притоптывая ногами.

Они остались вдвоём с Моисеем Соломоновичем.

С минуту сидели напротив, молча смотрели в глаза друг другу. Так ничего и не сказали.

В обед Моисей Соломонович что-то шёпотом спросил у надзирателя, тот неожиданно и даже приветливо ответил — ответ был не коротким, а с какими-то подробностями.

Баланды принесли если не на десять человек, то уж точно на шесть — при том, что Артём как расхотел толком питаться в первые дни заточения сюда, так и не собирался. Его насыщало чем-то другим.

Налил полную миску баланды, потом себе наплескал прямо в кружку — вроде как уха. Сжевал половину куска хлеба и сел ждать крысу.

Другие пробегали по полу время от времени, а пузатой подружки всё не было.

Моисей Соломонович, как выяснилось, очень боялся крыс и, завидев их, двигался по камере вприпрыжку.

Не вытерпев воцарившейся в камере тишины, он сообщил:

— Поведение ваше, в общем говоря, омерзительное и отвращающее. Но должное вашей выдержке я могу отдать. Иногда мне казалось, что вы безумны, Артём, а теперь понимаю, что нет. Но сообщить я хочу вам другое. Мы с вами давно знакомы, я не мог не поделиться… Комиссия сегодня уезжает… Уже вещи собрали. Сегодня или завтра утром. Но скорее всего, сегодня. Всех наших соседей уже расстреляли. Соседняя камера пуста — там тоже всех расстреляли. Здесь остались мы двое. Если мы переживём ближайшие часы, в крайнем случае одну ночь, — у нас… есть надежда. Видите, как всё?

— Конечно, переживём, — сказал Артём и подмигнул Моисею Соломоновичу: симпатичный он всё-таки типаж. И пел хорошо.

Моисей Соломонович улыбнулся: подслеповатые его глаза каким-то образом выказали восхищение этим неуместно здоровым молодым человеком.

— Может, вы хотя бы тогда не будете больше играть на тарелках? — попросил Моисей Соломонович.

* * *

Артём проснулся в невиданную рань, даже не подумав о том, что — пережил, выстоял, обошлось! — он и так был в этом уверен; на улице стояла темь, над дверью светила поганая лампочка, под нарами кто-то пищал и шевелился. Выглянул вниз и тут же в страхе отпрянул: там ворочался целый крысиный выводок.

— Да что ты за дура такая! — в сердцах выругался Артём на свою подругу. — Родила и предоставила полюбоваться? Хвостатая тварь!

Моисей Соломонович заворочался, слабо вскрикнул:

— Что? Что такое?

— Спите, я не с вами, — сказал Артём. — Уехала комиссия, теперь будете жить вечно.

Справившись с омерзением, он снова посмотрел под нары: ну да, его крыса, она — существенно похудевшая, и её — раз, два, три, четыре — крысёнка.

Крыса при виде Артёма встала на задние лапы.

— Понял, понял, — сказал Артём. — Признала во мне жениха. А я ещё вчера приготовился.

На верхних, пустых, нарах стояла полная тарелка баланды, с густо покрошенным в неё хлебом и накрытая другой тарелкой. Артём бережно спустил угощение вниз и поставил в некотором отдалении от крысы.

Дождавшись, пока крыса начнет есть, — тарелка начала елозить по полу, звук был неприятный, но отчего-то успокаивающий, — Артём начал задрёмывать.

По шорохам он догадался, что Моисей Соломонович надел очки и смотрит на крысу, испытывая редкую по качеству брезгливость.

«Вот вчера или когда там, позавчера, из этой тарелки ел Горшков, набивал свои тугие щёки, которые впервые побледнели только когда его уводили, а сейчас оттуда ест крыса: в этом есть справедливость, в этом, может быть, присутствует Бог», — рассуждал Артём.

Сон, который снисходил на Артёма, был сладчайший.

В это утро случилась ещё одна замечательная вещь: их не подняли в шесть.

Уже готовясь просыпаться, выпутывающийся из сна, как из горячих, солнечных сетей, Артём объяснял себе: в меня возвращается человек — я так и не озверел. Наверное, это оттого, что мы спасли чужеземцев, не дали им умереть, — доброе дело сберегло мою душу, теперь душа моя в цветах, и её щекочут кузнечики.

Крыса тоже каким-то образом присутствовала во сне вместе с крысятами — получилось так, что и крысу Артём с Галиной тоже спасли и привезли в лодке. Из этого, правда, следовало, что Том и Мари в данный момент у него под нарами едят баланду — что было не столь правдоподобно; хотя это их дело, это их дело. Главное, что всем тепло: Артёму, крысе, Тому и его жене, или подруге, или невесте…