Русь и Орда - Михаил Каратеев

— Семен Никитич-то? Жив. Господь его милует, хотя изрядно он уже стар и года три как вовсе ослеп.

— Надобно бы мне повидать его. Есть до него одно дело.

— Так чего проще! Его вотчина тут недалече: из Карачева бери по брянскому шляху, там и трех верст не будет. Спроси любого встречного — тебе всякий укажет.

— Добро, коли так, сейчас и поеду.

— Ну что же, с Богом, боярин! Знамо дело, от полдника тебя Семен Никитич не отпустит, а уж к вечере будем ожидать и без тебя за стол не сядем.

— Благодарствую, Михайла Андреич, вернусь беспременно, — ответил Карач-мурза, покосившись на Ирину. Она глядела на него с легкой улыбкой, в которой он прочел немое, но выразительное подтверждение словам отца.

* * *

Карач-мурза въехал в столицу своих предков с таким чувством, с каким пламенно верующий мусульманин въезжает в Мекку. Пусть этот город мал и убог в сравнении с другими, которые он видел, пусть его древние бревенчатые стены местами прогнили и едва ли способны теперь выдержать серьезную осаду, но ведь по ним ходили ноги его отца! Пусть эти деревянные дома от времени почернели и вросли в землю, но ведь в каждом из них и теперь живет кто-то, чье сердце дрогнуло бы от радости, если бы знал он, что мимо проезжает сын князя Василия; пусть княжеские хоромы, возле которых Карач-мурза особенно долго задержался, непохожи на блистательные дворцы Хорезма, но ведь, если бы на свете было больше правды и справедливости, чем зла, сейчас в них жил бы не подлый и коварный враг, а он сам! Это его хоромы, его город, его земля! И всего этого лишил его татарский хан, такой же, как и тот, которому он сейчас служит. При этой мысли Карач-мурза ощутил почти ненависть к Орде и остро почувствовал свою кровную связь с родной землей. Нет, он не татарин и никого не обманывает, разъезжая по Руси в этом платье, — он и вправду русский. Даже больше того — он русский князь, отец этого народа, насильственно оторванный от своей большой семьи! И ему почти неудержимо захотелось остановить на площади коня и крикнуть людям, что он сын князя Василия Пантелеевича. Крикнуть и посмотреть — что будет?

Чтобы избежать искушения, он быстро выехал из города, и сопровождавший его Макар очень скоро разыскал усадьбу старого воеводы Алтухова. На крыльце большого, но изрядно обветшалого бревенчатого дома их встретил дворецкий и, почтительно поклонившись незнакомому, но богато одетому гостю, осведомился: зачем он пожаловал?

— Надобно мне видеть боярина Семена Никитича, — коротко ответил Карач-мурза.

— Семена Никитича? — переспросил дворецкий. — Что же, это можно. А как, батюшка, велишь сказать ему о тебе?

— Скажи, что приехал гость из дальних краев, которому он будет рад.

— А как звать-то твою милость, боярин?

— О том я ему сам скажу.

Через несколько минут Карач-мурза был введен в небольшую горницу, по-видимому, служившую опочивальней. У одной из стен на широкой и низкой лавке виднелась закрытая меховой полостью постель, упиравшаяся изголовьем в резной деревянный ларь; в углу, у трехстворчатой божницы, теплилась лампада; несколько потемневших от времени икон висели на стенах отдельно от божницы, придавая горнице вид монашеской кельи, ибо иных украшений в ней не было. У открытого окна сидел в кресле благообразный седой старик, на вид еще довольно крепкий. При звуке отворившейся двери он повернул голову к вошедшим и промолвил:

— Добро пожаловать, батюшка! Не обессудь, не могу тебя признать: темен.

— Да хранит тебя великий Господь, боярин! Вели своему человеку выйти, ибо то, что я стану говорить, не должны слышать ничьи уши, кроме твоих.

— Выдь, Ивашка, — коротко приказал старик вошедшему вместе с гостем дворецкому.

— Семен Никитич! — сказал Карач-мурза, когда дверь за дворецким затворилась и по ту сторону послышались удаляющиеся шаги. — Помнишь ли ты князя Василея Пантелеевича?

— Помню ли я его! — воскликнул старый воевода, весь подавшись вперед и не скрывая овладевшего им волнения. — Вот уже, почитай, тридцать годов нету дня, чтобы я его не вспоминал! И теперь слышу его голос! Ужели же?! Быть того не может! Знаю, погиб он давно… Кто же ты, молви для Бога?

— Я сын его.

— Сын Василея Пантелеича! Да как же так? Вот радость-то послал Господь! Ну, дай обниму тебя, — говорил старик, довольно легко поднявшись с кресла и делая шаг к Карач-мурзе. Они обнялись и троекратно расцеловались. — Как же звать-то тебя, мой княжич?

— Зови Иваном.

— Иван Васильевич! Ну, садись, родной, и сказывай все, с самых начал! Ничего не упусти! Ведь вот радость-то какая! Ровно бы снова с князем моим беседую, как бывало. У тебя голос в точности, как у его. Ты, верно, и лицом с ним схож?

— Люди сказывают, что так, — улыбнулся Карач-мурза. — Только глаза у меня синие и бороды не ношу, а то, пожалуй, меня бы тут многие признали.

Больше двух часов длилась их беседа. Карач-мурза рассказал старому боярину о смерти князя Василия и Никиты, а также все о себе, ничего не утаив. Алтухов в свою очередь поведал ему многое из того, что произошло за минувшие годы в Карачевском княжестве, и о нынешнем положении здешних дел.

— А ты, Иван Васильевич, — спросил он в конце, — так ли просто сюда заехал либо есть у тебя что особое на уме?

— Приехал я поглядеть на землю отцов, благо случилось быть поблизости, — ответил Карач-мурза, — а иного на уме не держу. Доколе Карачевской землей Литва володеет, тут все одно ничего не сделаешь. Пусть бы даже весь народ похотел меня своим князем, нешто Ольгерд попустит, чтобы согнали со стола его зятя?

— Вестимо, нет. Покуда он тут государствует, и Святослав на своем княжении крепок. Но близится война с Москвой. И ежели князь великий Дмитрей Иванович одолеет Ольгерда, будет иное.

— Это истина. Но едва ли то скоро сбудется: у князя Дмитрея Ивановича, опричь Ольгерда, и иных ворогов много. Доколе не приведет он в покорность Тверь, Рязань и прочих, ему только бы самому от Литвы отбиться, а не то что у нее земли отымать.

— Уповай на Господа, княже. И коли хочешь послушать моего совета, покинул бы ты Орду и шел бы в службу к московскому князю.

— Он и сам меня звал… Может, тем я и кончу, а другом ему поклялся быть навеки. Но порвать с Ордою мне непросто: я в ней родился и всю свою жизнь прожил.

— Да в сердце-то своем ты кто — русский или татарин?

— В том и горе мое, Семен Никитич, что сердце-то надвое раскалывается! Вот здесь, на земле своих предков, русский я, да и только, и Орда мне почти ненавистна. А в то самое время у меня и мать, и жена, и дети татары, и вяжет меня с Ордою моя воинская честь.

— Коли так, надобно ждать, Иван Васильевич. Придет день, и сердце твое само за тебя решит. Только я уже наперед знаю, каково будет его решение… Ты что же, надолго сюда?

— Дня два либо три пробуду, да и в обрат. Больше мне тут делать нечего.

— Опричь меня, не думаешь ли еще кого повидать?

— Думал попервах, сказавшись боярином Снежиным, побеседовать с князем Святославом Титовичем, дабы уразуметь, что он за человек, и кой-что от него вызнать. Но теперь не хочу: от тебя да от Софонова уже знаю, каков он есть, и боюсь, в разговоре, коли скажет он что худое об отце моем, не сдержу себя и будет беда.

— Упаси тебя Господь встреваться с ним, княже! Он тебя враз признает и живым отселе не выпустит, хоть ты ему никакого худа и не сделаешь. Это хитрая лиса и глядит далече. Вот он и Ольгердов зять, а перед Дмитреем Ивановичем тоже хвостом метет, дабы на своем столе и тогда остаться, ежели наши земли к Москве отойдут.

— Ну, в том он, может, и просчитается. А скажи, боярин, — спросил Карач-мурза после небольшого молчания, — жив ли еще Лаврушка, дружинник родителя моего, о котором много слыхивал я от Никиты?

— Жив. Только он Святославу служить не схотел и давно перешел отсюда к брянскому князю Дмитрею Ольгердовичу.

— Ну и как он там?

— Живет неплохо. Двое сынов его старших, Василей да Никита, тоже уже служат в дружине у брянского князя. Пишут его ныне боярским сыном Клинковым, по его родному селу, и он того заслужил: человек добрый, отважный воин и честь свою блюдет крепко. Раза три в году меня навещает, и мы с ним всякий раз подолгу вспоминаем минувшее и родителя твоего покойного, царство ему небесное.

— Сделай такую милость, Семен Никитич, — промолвил Карач-мурза, вытаскивая из кармана стянутый шнуром кожаный мешочек, — когда придет он сюда, дай ему вот это и скажи от кого. Здесь сотня золотых динаров.

— Сотня золотых динаров! Ты щедр в родителя, Иван Васильевич.

— Он честно служил моему отцу и не жалел для него жизни. Не деньгами бы платить за такую верность, но что иное могу я для него сделать?

— Ништо, Иван Васильевич, ему и золото сгодится. Ведь это целое богатство! А еще дороже будет ему ласковое слово твое, которое я перескажу, и весть о том, что не угас род князя Василея. Коли есть правда на свете, будешь ты еще у нас княжить!