Современная американская повесть - Джеймс Болдуин

— Ну и бочка! Целых две бочки! А там не двойня? А может, тройня? Ух ты черт! Мы еще с тобой войдем в историю!

Откинул назад голову, прижал к уху телефонную трубку, глядит мне в глаза, весело смеется.

И я понимаю, что рост ребенка укрепляет его решение выйти на свободу. Вот так-то. И мне совершенно неважно, стану ли я похожа на две бочки или нет. Ребенок хочет на волю. Фонни хочет на волю. И придет время — мы этого добьемся.

Хайме точен, и к половине десятого Шерон приезжает в фавеллу; Хайме знает здешние места и примерно дом, где живет эта женщина, но ее он как будто не знает — во всяком случае не уверен, что знает. Он все еще раскидывает умом по этому поводу, а Шерон уже вышла из машины.

Стараясь подготовить Шерон, Хэйуорд говорил ей, что описать фавеллу дело для него немыслимое, и он уверен, что и у нее это не получится после того, как она побывает там. И вот оно — это неописуемое зрелище. Голубое небо над головой и яркое солнце, вон там голубое море, здесь — горы отбросов. Не сразу догадаешься, что эти горы и есть фавелла. На помойке ютятся дома — человеческое жилье; есть такие, которые стоят на сваях, точно стараясь возвыситься над навозными кучами. Есть крытые рифленым железом. Есть с застекленными окнами. И всюду — дети.

Хайме шагает рядом с Шерон, гордясь своей ролью защитника, тревожась за исход их предприятия. Вонь здесь кошмарная, но дети — вот они лазают вверх и вниз по мусору, катаются с него, как с горки, кричат так, что в ушах звон стоит, — смуглые, полуголые ребятишки с блестящими глазами заливаются смехом и то и дело полощутся в море — им до этой вони дела нет.

— Вот, кажется, здесь, — говорит Хайме, и Шерон проходит под аркой в запущенный двор.

Дом, перед которым она стоит, когда-то в прошлом, наверно, был весьма внушительным владением. Ничего внушительного в нем теперь не осталось. Краска слои за слоем осыпается со стен, и солнце, которое высвечивает здесь каждое пятно, каждую трещину, не удостаивает комнаты своим присутствием. Окна закрыты ставнями — там, где ставни еще держатся на петлях. Звуки здесь оглушают сильнее, чем на репетиции несыгранного оркестра. Основной темой служат вопли ребятни всех возрастов, их громоподобные всплески в сверхъестественных гармониях голосов взрослых. И всюду двери — всюду их низкие, темные проемы.

— Кажется, вот сюда, — тревожно говорит Хайме и показывает на одну из дверей. — По-моему, третий этаж. Вы говорите, она блондинка?

Шерон смотрит на него. Вид у Хайме предельно несчастный, он не хочет отпускать ее одну наверх.

Шерон с улыбкой касается ладонью его лица. Ей вдруг видится в нем что-то общее с Фонни, и она вспоминает, зачем приехала сюда.

— Подожди меня тут, — говорит Шерон. — И не беспокойся. Я ненадолго.

Она проходит в дверь и уверенно поднимается по лестнице, будто твердо знает, куда ей надо. На площадке третьего этажа четыре двери. Ни на одной нет фамилии жильцов. Одна дверь приоткрыта. Шерон стучится и приоткрывает ее чуть больше.

— Миссис Роджерс?

На середину комнаты выходит очень худенькая женщина с огромными темными глазами на темном лице — босая, в цветастом халате. Волосы у нее кудрявые и грязно-блондинистые, скулы выдаются, рот широкий, с тонкими губами. Выражение лица кроткое, нервное, приветливое. На шее поблескивает золотое распятие.

Она говорит:

— Сеньора?.. — и замирает на месте, испуганно глядя на Шерон своими огромными глазами.

— Сеньора?..

Потому что Шерон молчит, стоя в дверях и пристально глядя на нее.

Язык женщины облизывает пересохшие губы. Она снова говорит:

— Сеньора?

На вид она гораздо моложе своих лет. Просто девочка. Она делает несколько шагов, попадает под другое освещение, и Шерон узнает ее.

Шерон прислоняется к дверному косяку, вдруг испугавшись, как бы ей не упасть.

— Миссис Роджерс?

Глаза у женщины сразу сузились, уголки губ поджимаются.

— Нет, сеньора, вы ошиблись. Я — Санчес.

Они смотрят друг на друга. Шерон по-прежнему не отрывается от дверного косяка.

Женщина подается к двери — видимо, с тем, чтобы затворить ее. Но отталкивать Шерон ей не хочется. Не хочется касаться ее. Она делает шаг вперед, останавливается, не сводя глаз с Шерон, трогает распятие на шее. Шерон не может уловить, что написано на лице у этой женщины. На нем такая же озабоченность, как и на лице Хайме. На нем и ужас, и скрытое под ужасом сочувствие.

Все еще не зная, можно ли ей хотя бы шевельнуться, Шерон все-таки чувствует: можно ли, нельзя ли, но лучше всего не менять своей позы у приоткрытой двери. Это дает ей какое-то преимущество.

— Прошу прощения, сеньора, но мне некогда. Я не знаю никакой миссис Роджерс. Может, вон в тех домах?.. — Она слабо улыбается и переводит взгляд на открытое окно. — Но у нас здесь столько народу! Вам долго придется искать.

Она хмуро смотрит на Шерон. Шерон выпрямляется, и вот они смотрят друг другу в глаза — теперь каждая прикована к другой взглядом.

— У меня есть ваша фотография, — говорит Шерон.

Женщина молчит и старается показать, что ей смешно это слышать.

Шерон достает фотографию из сумки и держит ее в поднятой руке. Женщина идет к двери. Когда она подходит уже близко, Шерон отталкивает ее и входит в комнату.

— Сеньора!.. Я же сказала вам, что мне некогда. — Она оглядывает Шерон с головы до ног. — Я не североамериканская леди.

— Я тоже не леди. Я миссис Риверс.

— А я миссис Санчес. Что вам от меня нужно? Я вас не знаю.

— Я знаю, что вы меня не знаете. Может, даже никогда обо мне не слышали.

Что-то меняется в лице женщины, она поджимает губы, нащупывает в кармане халата сигареты, вызывающе пускает дым Шерон в лицо. И все же: «Хотите закурить, сеньора?» — и протягивает ей пачку.

В глазах женщины мольба, Шерон дрожащей рукой берет сигарету, женщина дает ей прикурить. И кладет пачку обратно в карман.

— Я знаю, что вы меня не знаете. Но вам, должно быть, говорили обо мне.

Женщина бросает быстрый взгляд на фотографию в руке Шерон, смотрит на Шерон и молчит.

— Вчера вечером я виделась с Пьетро.

— Ах! Значит, это он дал вам мою фотографию?

Ей хотелось, чтобы эти слова прозвучали насмешливо, но не получилось. И все-таки ее вызывающий взгляд словно говорит; на свете столько всяких Пьетро!

— Нет. Мне дал ее адвокат Алонсо Ханта — того Ханта, которого вы обвиняете в изнасиловании.

— Не понимаю, о чем вы говорите!

— А по-моему, понимаете.

— Слушайте! Я против вас ничего не имею. Но, будьте добры, уйдите отсюда.

Она дрожит, того и гляди расплачется. Стискивает свои смуглые руки, прижимает их к груди, будто удерживаясь, чтобы не дотронуться до Шерон.

— Я хочу выручить человека из тюрьмы и за этим приехала сюда. Этот человек — будущий муж моей дочери. И он вас не насиловал.

Она вынимает из сумки фотографию, где я и Фонни.

— Вот посмотрите.

Женщина снова отворачивается от нее, садится на незастеленную кровать и смотрит в окно.

Шерон подходит к ней.

— Ну поглядите! Прошу вас! Эта девушка — моя дочь. Рядом с ней Алонсо Хант. Это он вас насиловал?

Женщина не желает смотреть ни на фотографию, ни на Шерон.

— Это он изнасиловал вас?

— Одно только могу сказать вам, леди, вас никто никогда не насиловал.

Она бросает мгновенный взгляд сначала на фотографию, потом на Шерон.

— Да, похож. Только тот не смеялся.

Проходит минута, и Шерон говорит:

— Можно я сяду?

Женщина молчит и только вздыхает и складывает руки на коленях. Шерон садится на кровать рядом с ней.

В доме звучат тысячи две радиоприемников, и все они передают одно: Б. Б. Кинга. Шерон не может сказать точно, что именно он поет, но она узнает ритм песни. Громче, настойчивее, жалобнее эта песня еще никогда не звучала. Не звучала так решительно, с такой угрозой. Ее ритм рождает отклик в человеческих голосах, его подхватывает море, то море, что блещет и блещет за пределом мусорных куч фавеллы.

Шерон сидит и слушает, слушает музыку, как никогда еще не слушала. Лицо женщины повернуто к окну. Шерон думает: что она там слышит, что она видит? Может, ей ничего и не видно и не слышно? Сидит, и в лице — упрямая, неподвижная беспомощность, худые руки безвольно брошены между колен, точно ей не раз уже случалось попадать в капканы.

Шерон смотрит на худую спину этой женщины, ее курчавые в темные у корней волосы начинают подсыхать. Ритм песни становится все напряженнее, слушать это почти невыносимо, ритм звучит в голове у Шерон, она чувствует, что вот-вот лишится рассудка.

Шерон того и гляди заплачет, сама не зная почему. Она встает с кровати и идет на звуки этой музыки. Смотрит на детей, переводит взгляд на море. Вон там подальше арка вроде той, что привела ее сюда. Она отворачивается от окна и смотрит на женщину. Та сидит, уставившись себе под ноги.