Откровенно. Автобиография - Андре Агасси

Итак, 6–7, он подает. Вновь у меня матч-пойнт. Блейк ошибается в первой подаче. У меня есть доля секунды, чтобы понять, какой будет вторая подача. Агрессивной? Мягкой? Думаю, что он предпочтет играть аккуратно и будет бить мне под удар слева. Где встать? Стоит ли рискнуть и пробежать до предполагаемого места падения мяча? Но тогда у меня не будет времени изменить позицию, если я ошибусь. Может, пойти обычным путем и встать в центре? Так я смогу отбить среднестатистическую подачу, как бы он ни ударил. Но, коли удар окажется лучше среднего, я ничего не смогу поделать…

Если уж кому и принимать окончательное решение в этом матче, окончательное среди ста тысяч принятых сегодня решений, то пусть это буду я. Полагаюсь на интуицию и жду мяча в вычисленном месте. Действительно, он бьет мне под левую руку. Мяч, как мыльный пузырь, летит как раз туда, где я его жду. На моем теле каждый волосок встает дыбом. Чувствую, что стадион встал. Я говорю себе: «Давай хороший удар, давай, давай, бей, черт тебя побери!» Когда мяч отлетает от ракетки, слежу за каждым дюймом его полета, вижу, как он медленно спивается с собственной тенью. Они становятся единым целым, и я шепчу:

— Мячик, пройди, ну пожалуйста!

Он проходит.

Когда Блейк обнимает меня у сетки, мы оба знаем, что совершили подвиг. Но я осознаю это яснее, поскольку сыграл на восемьсот игр больше, чем он. Этот матч отличается от всех остальных — я еще никогда не играл столь интеллектуально, используя аналитические способности. Теперь я испытываю истинную гордость достигнутым результатом. Хотел бы оставить на нем автограф.

После того как с моих ног сняли бинты и закончилась пресс-конференция, мы с Джилом, Перри, Дарреном и Фили отправляемся выпить и закусить в P.J.Clarke’s. Когда около четырех утра я возвращаюсь в отель, Штефани уже спит. Но, стоит мне войти в комнату, она просыпается и садится на постели, улыбаясь:

— Ты сумасшедший, — произносит она.

Я смеюсь.

— Это было невероятно, — продолжает Штефани. — Ты теперь герой!

Да, дорогая, я герой.

Я лежу на полу возле кровати, пытаясь заснуть, но невольно снова и снова прокручиваю в голове сегодняшний матч.

Неожиданно у меня над головой, в темноте, как будто бы ангельский голос шепчет:

— Как ты себя чувствуешь?

— Это был не худший способ провести вечер.

В ПОЛУФИНАЛЕ я встречаюсь с Робби Джинепри, расхваливаемым на все лады парнишкой из Джорджии. Телеканал CBS хочет, чтобы наш матч поставили на вечер. Я падаю на колени перед директором турнира: если мне повезет и я выиграю этот матч, мне необходимо завтра же вернуться домой. Будет неправильно, объясняю я ему, если тридцатипятилетнему старику не удастся отдохнуть, в отличие от его двадцатидвухлетнего противника по финалу.

Он идет мне навстречу: наш матч передвигают на более раннее время.

После двух игр из пяти сетов мои шансы победить Джинепри оцениваются как нулевые. Он быстро двигается, прекрасно бьет с обеих рук, играет лучше — и он молод. Я же осознаю, что еще до матча с Джинепри придется пробивать сомкнувшуюся вокруг меня стену усталости. В последних трех сетах матча с Блейком я демонстрировал свой лучший теннис, но они оказались и самыми изматывающими в моей жизни. Я решаю, что с Джинепри буду стимулировать выработку адреналина, представляя, что уступаю сопернику два сета и тем самым пытаясь вызвать в себе такое же бездумное состояние, как во время матча с Блейком.

Это срабатывает. В состоянии искусственного напряжения я выигрываю первый сет. Теперь моя задача — сохранить силы до финала. Я бью размеренно, думаю о своем следующем сопернике, и, разумеется, это дает Джинепри шанс играть лучше. Он побеждает во втором сете.

Я гоню из головы мысли о финале, полностью сосредоточившись на Джинепри. Он вымотан, затратил много энергии в попытках спасти матч. Третий сет за мной.

Но он выигрывает в четвертом.

Я просто обязан начать пятый сет в ярости. Я не в состоянии выиграть каждое очко. Не могу бросаться на каждый мяч, на любой укороченный удар. Я не способен состязаться в скорости с мальчишкой, у которого наверняка еще не до конца сменились молочные зубы. Он хочет, чтобы игра продолжалась ночь напролет, а у меня энергии и физических возможностей осталось ровно на сорок пять минут. Может быть, даже на тридцать пять.

Я выигрываю сет. Это кажется невероятным, но в тридцать пять лет я — в финале Открытого чемпионата США. Даррен, Джил и Штефани вытаскивают меня, обессилевшего, из раздевалки и оказывают помощь. Даррен хватает ракетки и бегом несется с ними к Роману, отвечающему за перетяжку струн. Джил вливает в меня свой волшебный напиток. Штефани ведет меня в машину. Мы едем в Four Seasons смотреть матч, в котором Федерер и Хьюитт будут оспаривать друг у друга право сразиться со старым калекой из Вегаса.

Перед финалом нет ничего более расслабляющего, чем просмотр второго полуфинала. Ты говоришь себе: «Неважно, что я сейчас чувствую, мне все равно легче, чем вот этим двум парням». Разумеется, Федерер выигрывает. Я откидываюсь на кровать и думаю о нем, в уверенности, что где-то там он сейчас тоже размышляет исключительно обо мне. С этого момента и до завтрашнего полудня я должен делать все чуть лучше, чем он, — в том числе спать.

Но я — отец. Раньше перед матчем я спал до половины двенадцатого. Теперь встаю самое позднее в половине восьмого. Штефани уговаривает детей вести себя тихо, но я знаю, что они уже встали и хотят увидеть папу. Более того — папа тоже хочет увидеться с ними.

После завтрака целую их на прощание. Направляясь на стадион вместе с Джилом, я спокоен. Знаю, что у меня нет шансов. Я старик. Кроме того, я сыграл подряд три матча из пяти сетов. Будем смотреть на вещи реально: максимум, на что я могу надеяться, это затянуть матч на три или четыре сета. Если игра пойдет быстро, то физическая форма не будет иметь решающего значения, — тогда мне, возможно, повезет.

Федерер выходит на корт, он похож на актера Гэри Гранта. На секунду мне приходит в голову фантазия, что перед матчем он наденет смокинг и аскотский галстук[53]. Он непробиваемо спокоен, а я суечусь, даже когда подаю при счете 40–15. Он опасен в любой зоне корта, мне негде спрятаться. А когда скрыться невозможно, я не могу играть как следует. Федерер выигрывает первый сет. Я старательно вызываю в себе ярость и делаю все, что могу, пытаясь выбить его из равновесия. Во втором сете отыгрываю подачу, затем еще одну — и выигрываю сет.

«Быть может, у мистера Гранта сегодня все-таки будут проблемы», — думаю я.

В третьем сете вновь отбираю подачу и веду 4–2. Подаю, и холодок бежит по моей спине. Федерер отбивает неудачно. Еще немного — и счет будет 5–2 в мою пользу, и на какой-то миг мы оба осознаем, что, быть может, сегодня здесь произойдет нечто удивительное. Мы смотрим друг другу в глаза и разделяем это мгновение. Затем, при счете 30-0, я подаю мяч ему под удар слева, он разворачивается и попадает по мячу твердой частью ракетки. Мяч издает звук, будто в детстве, когда я нарочно допускал на тренировке ошибку. Но этот кривой, неудачный мяч каким-то чудом переваливается через сетку и падает на моей стороне площадки. Победный мяч. Федерер отбирает мою подачу.

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});