Собрание сочинений в 10 томах. Том 7. Бог паутины: Роман в Интернете - Еремей Парнов

Подводные сады поражали буйством красок и немыслимой изощренностью форм. Все цвело и взаимодействовало, пребывая в непрерывном движении. Павлу Борисовичу впервые довелось воочию увидеть живые кораллы. Ячеистые фестоны мадрепоров перемежались ажурными переплетениями горгонарий и шляпками мозговиков, испещренными рельефными извилинами.

Пестрые, юркие, словно колибри, коралловые рыбы деловито сновали среди изысканных, как хризантемы, актиний, плотоядно раскинувших щупальца. Высунулась, приоткрыв зубастую пасть, любопытная мурена и, взметнув песок, юркнула обратно в расселину. Вытянувшись в непрерывную цепь, брели в полунаклонной позе лангусты. Как слепцы у Брейгеля.

Стоило претерпеть любые превратности, чтобы хоть одним глазком заглянуть в райские кущи Нептуна, где жизнь и смерть идеально уравновешены и нет места для безумств человека.

Когда дно совершенно скрылось из глаз, Климовицкий с сожалением выключил прожектор. Заработали двигатели. Четвертый круг завершался все так же безрезультатно. Ради нескольких чугунных ядер времен наполеоновских войн и амфоры с отбитой ручкой Бургильон не счел нужным становиться на якорь. Ночь решено было провести под защитой волнорезов Иоса. Успокоительно помигивали маяки на прибрежных скалах, указывая проход между острыми рифами, над которыми, тускло вспыхивая в лунном свете, взлетала пена. Жгучий рубиновый огонек обозначил вершину острова, где, по преданию, родился Гомер.[76]

Окаймленная ожерельем фонарей, призывно переливалась, отражаясь в зеркале акватории, набережная. Бархатная мгла окутала лесистую гору с ее древними руинами и заколдованными гротами — приютом фавнов и нимф.

Ужинали при свечах. По такому случаю Ампаро надела черное шелковое платье с вырезом на спине, а Блекмен нарядился в смокинг, нанеся Климовицкому удар ниже пояса. Затрапезная курточка в шотландскую клетку никак не соответствовала вечернему протоколу. Выручил барон, явившись к столу в повседневной рубашке, скромно дополненной шейным платком. После двойной порции виски, принятой в качестве аперитива, Павел Борисович освоился с торжественной обстановкой и перестал комплексовать. Олыо, которую он приготовил по указаниям Ампаро, смолотили в один присест. Морской воздух и позднее застолье как нельзя лучше способствовали аппетиту. Перед десертом Бургильон сел за кабинетный рояль.

Исполнив «Болеро» Сарасате, он пригнулся к клавишам и принялся одной рукой наигрывать прерывистую мелодию, чередуя долго звучащую ноту рассыпчатым туше и выжидательной паузой.

— Как, по-вашему, что это? — спросил, опуская крышку. — Ампаро, молчи!

— Понятия не имею, — признался Климовицкий.

— Я тоже, — пожал плечами Блекмен. — Словно кто-то шлепает по болоту.

— Очень близко, — поощрительно улыбнулся барон. — Видимо, я не слишком опытный пианист… Это «Песня аиста». Я впервые услышал ее в Сенегале и, поверьте, явственно видел, как гордо вышагивает голенастая птица, выискивая лягушек в воде. Ритм, точно соответствующий движениям.

— Сыграйте еще раз, — попросил Павел Борисович. — Теперь и я вижу, — сказал, прослушав с закрытыми глазами. — Именно — вышагивает! И внезапно наносит точный удар.

— Следуя принципу всеобщей связи, мелодическое течение выражает согласованные эмоции, а значит, и адекватные символы. Как в магическом орнаменте, звуковую символику можно передать, не углубляясь в суть взаимодействующих явлений. Пентатоническая гамма соответствует, скажем, любой пятичленной группе. Тем же стихиям, хотя бы… Семь нот диатонической гаммы и лада отвечают астробиологическим вибрациям, гармонии сфер. Додекафоническая музыка как нельзя лучше подходит к Зодиаку и месяцам года. Связь символики с самовыражением обнаженно проявляется в первобытных формах, будь то музыка или пещерная живопись. Отсюда почти буквальная передача движений и ритма. Как в «Песне аиста», как на фреске с антилопами в Акротири.

— Антилопы — орикс, позволю заметить, — уточнил Блекмен. — Откуда они на Тире?

— А обезьяны откуда? Лишнее доказательство проникновения минойцев глубоко в дебри Африки.

— По-моему, прелесть древнего искусства в том, что оно излучает напряженную эротическую мощь, — высказана свое отношение Ампаро.

— Сеньора права, — подхватил Бургильон. — Мужское и женское заключено уже в самой форме музыкального инструмента, не говоря о звучании. Создаются очаровательные контрастные пары. Флейта, к примеру, мужская, фаллическая по виду, изначально женственна. Светлые серебряные тона и пронзительная высота звука придают ей влекущее очарование женской тайны. С другой стороны, еще более древний инструмент — барабан — выражает, как и всякий сосуд, средоточие женственности, но в его рокочущих низких тонах оживает бог-громовержец.

— Ян-инь китайцев, — подсказал Блекмен. — Свет и тьма, сухое и влажное. Полярности, слитые в первичном гермафродите. Искусство выражает неосознанную тоску по насильственно отторгнутой половине. Это находит выражение в неодолимой тяге мужчины к материнской груди. Отсюда многие наши шалости, джентльмены.

— Самоубийственная тяга, — горько усмехнулся Бургильон.

— Почему? Вместо материнских сосков мы получаем множество иных. Приятный поиск.

— Да потому, Джерри, что это зов смерти. Материнские символы крайне противоречивы. Мать не только родительница, но и устрашительница. Возврат в лоно равнозначен нисхождению в могилу. Еще неандертальцы хоронили покойников в позе зародыша. Юнг упоминает «Трактат каббалы», в котором мать представлена богиней судьбы, олицетворяющей жестокую, безжалостную сторону природы.

— Мне довелось воочию убедиться в этом на Камчатке, — решился поделиться мыслями Климовицкий. Разнеживающее тепло утонченного алкоголя (двенадцатилетний «Чивайс Ригал») развязало язык. — В озеро запустили мальков нерки — дальневосточного лосося. В положенный срок рыба ушла в море, а через четыре года возвратилась обратно. Такова природа любого лосося. Преодолевая немыслимые препятствия, он обязательно возвращается туда, где родился и вырос. Тоже в каком-то смысле тяга к материнской груди. Говорят, что поведением рыбы управляет инстинкт. Не знаю… Я бы назвал это генетическим программированием. Непонятно, как нерка находит дорогу, но не в том суть. Главное в абсолютной безжалостности природы. Наверное, одной рыбине из ста удается, миновав тралы сейнеров и браконьерские ловушки, достичь родных берегов. Затем начинается мучительный подъем по ручьям и рекам, отчаянное стремление хоть на брюхе, но добраться до места. Надо видеть эти прыжки на каменных перекатах! Несчастная нерка бьется в конвульсиях, стремясь одолеть водопады, обдирает бока, прорываясь навстречу течению сквозь теснины между валунами. По берегам ее подстерегают медведи, лисы, хищные птицы и все те же двуногие хищники, но она идет и идет, невзирая на жертвы. Чем ближе желанная цель, тем явственнее метаморфозы. Бока самок раздуваются от икры, а самцы обретают все приметы кинематографических вампиров. Удлиняется, загибаясь книзу, верхняя челюсть, вырастают огромные зубы, голова покрывается мертвенной зеленью, а тело окрашивается в кровавые тона. Предстоит битва за самку, пусть ритуальная, без смертельного исхода, но отнимающая последние силы у выложившихся до последнего предела чемпионов, чудом сумевших добраться до финиша. Наградой будет смерть. Не пройдет и недели после нереста, как все, без исключения, рыбы усеют дно родного озера разлагающимися телами. В чем смысл этой жуткой мистерии? Он очевиден. Потомство смогут дать только самые сильные и здоровые особи. Как только икра выметана и оплодотворена, жестокая мать сбрасывает их с ковра бытия. Все мы — люди и звери — только затем и существуем, чтобы передать в будущее двойную спираль своих ДНК. Зачем? Не знаю…

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});