Небо в алмазах (СИ) - Alexandrine Younger

познакомили. Саньку много мозгов не надо, чтобы догадаться, что к Ольке наш неровно дышит, и так он его сразу наладит.

— Ага, подумаешь, носы переломают, бывает в вашей жизни такое!

— Разукрашенными шнобелями не обойдутся.

— Готовься, мой генерал, — Лиза крутит в пальцах вилку, скорее, от желания больше ничего не делать, и, изображая из неё подобие оружия, — пойдешь разбираться! Раньше Пчёла твои драки с Сашкой разнимал, а теперь смена караула…

— Только этого мне ещё не хватало! — перетянув жену на свои колени, Космос побуждает её расслабиться и не думать о прелестях жизни Пчёлы, Белого и прочего зоопарка. — Окей, понял. У меня нет совести, я вообще глух и ослеплен. Тварь, которой ни до кого, кроме тебя, дела нет.

— Лестно, так и знала, что я, как всегда, во всем виновата!

— Моли о прощении, красивая…

— Тогда думай, сколько раз ты должен меня поцеловать!

— Да весь миллиард!

— Действуй…

— Все-таки поумнела!

Холмогорова не берется судить о том, как время научило находить зерна разума в действиях и решениях Космоса. Упрямство не вывести из женского характера, но замужество заставляет Лизу почувствовать, что последнее слово всегда остается за ним. В этом и смысл. В любви.

И они бы отбросили прочь заботы дня, если бы не новый звонок, ответить на который стало бы неудобно. Космосу не хочется отпускать свою блондинку, вставать и идти в другую комнату, но она метнулась первой, выскакивая из его рук, как воздушный гимнаст. Кос сам снимает трубку, пытаясь одновременно затормозить жену, и придерживать резиновый провод. Лиза смеется, пытаясь сопротивляться, но раз уж вздумал играть в хозяина дома; она не препятствует.

— Холмогоров слушает! Алло? — с нарочито важным видом проговаривает Космос, готовясь пошутить с собеседником, как обычно это делает, но захлебывающаяся в слезах Голикова просит его позвать к разговору жену. — Да вот стоит, рядом. Не реви только, не надо! Чего? Нет, не знаю, где его носит, не оповещал, зараза.

На лице Лизы поселились немые вопросы, но она молча подходит к аппарату, готовясь к самому худшему. Звонила Софка, и кто же мог предположить, что в это благодатное утро она рыдает вовсе не потому, что Витя Пчёлкин опять что-то учудил, чем вогнал её в очередное расстройство. Не всем весна преподносила приятные сюрпризы.

— Что там, совсем кранты? — поинтересовался Кос, опускаясь на пуфик, и удерживая Лизу за ноги. — Лизок, не темни. Чего случилось?

— Ничего хорошего, Кос, лучше бы про Витю верещала.

— Короче?

— У неё отца увезли с инфарктом прямо с совещания, и просила передать, что на неделю пропадёт.

— Вот дела!

Как и предполагалось, перемены зрели так скоро, что забирали своих первых жертв. Столпов партхозноменклатуры, которым не по душе умаление собственного влияния. Это было всем тем, что Лиза могла сказать об отце Софки — Константине Евгеньевиче Голикове.

— Как сажа бела…

— Хрен их знают, поснимают же, наворовались.

— Космос!

— Не буду раскрывать тебе всех секретов, любимая ты моя студенточка!

— Знаешь, что, солнце, и не надо. Знать не хочу, что происходит. Главное, что у нас все хорошо, да и у Софки не должно боком вылезти.

— Будет, будет. На хлеб с маслом заработаем, и на твои чумовые платья тоже, — Кос не желал оказаться на месте тех, кому придётся терять свое привычное влияние, но ему есть дело только до своей жены. Ведь побежит успокаивать приятельницу, и выслушает от неё с три короба, как бывало. — Ты только к себе все близко не принимай, ладно?

— Когда я тебя не слушалась?

— Действительно!

Их новая жизнь не могла быть омрачена и после звонка из дома Голиковых, и Лиза нежно перебирает темные волосы мужа, чувствуя, как от него веет спокойствием и силой, которых ей так часто недоставало.

Друзьям не стоило делать слишком резких и поспешных выводов о собственных неудача, и этим Космос успокаивал себя, не собираясь кого-то судить. Время всё расставит по местам. И это не он так придумал…

* * *

Впервые за долгие месяцы в доме Голиковых стихли обоюдные обвинения членов семьи во всех смертных грехах. Марина Владленовна выглядела сущим ангелом, которого Софка помнила лишь по детству. Мать будто подменили, она жила в беспокойстве за здоровье отца, и постоянно наводила свои порядки в его кабинете. В действиях Марины Владленовны даже в тревожный час наблюдался строгий расчёт и профессиональная последовательность.

Это изумляло её дочь, которая нашла утешение, лишь изложив бывшей Павловой все свои опасения, которые, наконец, не связывались с именем Пчёлы. Узнав о том, что у Голиковых дома подозрительно тихо, он, будто извиняясь, сказал, что он никуда не денется, раз так сильно захлестывало. Но Софке почти нет дела до его обещаний, ведь мать поражала большими изменениями. С этим следовало разобраться…

Софа не спешила радоваться таким переменам в характере своей неспокойной матери. Профессор Голикова не отчитывала дочь за то, что она не появляется в институте, сославшись на особые семейные обстоятельства, и не выговаривала ей за то, что её «приблатненный ухажер пропал с радаров». Софка и сама отвлеклась от своей нерешенной проблемы. Но шестое чувство подсказывало — это начало.

Папа, проходящий курс лечения в Кремлевке, более чем обеспокоен тем, что происходит за стенами больницы. А он никогда не нервничал без повода, и не советовался с мамой, будто бы она — главная его защита. Это спокойствие, воцарившееся дома после того, как отец начал приходить в себя, казалось обманчивым. Но Софа не берётся судить, куда оно их, в конечном итоге, ведет.

В гости не раз приезжали Милославские, желая подбодрить, советуя Марине Владленовне взять отпуск, а после выписки отчалить с мужем в Форос для поправления здоровья. Константин Евгеньевич поедет, потому что на поездке будут настаивать врачи, а с эскулапами лучше не спорить.

Ник неизменно являлся вместе с родителями, но Софа, помня, что Пчёла давно обозначил перед Милославским, где зимуют мидовские раки, отделывалась дежурным приветствием, и, отговариваясь пересдачей в институте, спешно уходила из дома. Мать никогда не предупреждала, когда приедут друзья семьи, всё время незримо надеясь на Софкин рассудок и элементарные правила приличия.

Сдаваться гордая сибирячка не привыкла, а Милославский размениваться не станет — коленкор высокий. И не мальчик с окраины, вырядившийся во всё самое дорогое, как пародия на английского аристократа.

Разумеется, что ни в какой институт нога Голиковой не ступала. Она почти бесцельно бродила по улицам, помня о том, что Милославские не просидят в гостях больше, чем на пару часов. Иногда делала это вместе с Пчёлой, если он не был