Вера в горниле Сомнений. Православие и русская литература в XVII-XX вв. - Михаил Дунаев

"Анна в этот первый период своего освобождения и быстрого выздоровления чувствовала себя непростительно счастливою и полною радости жизни. Воспоминание несчастия мужа не отравляло её счастия. Воспоминание это, с одной стороны, было слишком ужасно, чтобы думать о нём. С другой стороны, несчастие её мужа дало ей слишком большое счастие, чтобы раскаиваться…Воспоминание о зле, причинённом мужу, возбуждало в ней чувство, похожее на отвращение и подобное тому, какое испытывал бы тонувший человек, оторвавший от себя вцепившегося в него человека. Человек этот утонул. Разумеется, это было дурно, но это было единственное спасенье, и лучше не вспоминать об этих страшных подробностях…Как ни искренно хотела Анна страдать, она не страдала". Да пусть лучше другой человек пострадает, чем будет плохо мне…

Пренебрежение страданием другого ради чувственного наслаждения любви — вот Анна. И вот где начало её трагедии: она основывает своё счастье на несчастии другого.

Что стало причиной тому, что победила тёмная сторона натуры Анны? Чтобы понять это, нужно задать иной вопрос: а что могло бы стать причиной победы противоположного начала в ней? Только одно: религиозная серьёзность жизнепонимания. Но есть ли она в этих людях?

Определяя своё отношение к неверной жене, Каренин апеллирует к духовной идее таинства брака: "…каковы бы ни были ваши поступки, я не считаю себя вправе разрывать тех уз, которыми мы связаны властью Свыше. Семья не может быть разрушена по капризу, произволу или даже по преступлению одного из супругов, и наша жизнь должна идти, как она шла прежде". В одной из ранних редакций говорилось ещё определённее: "Жизнь наша связана, и связана не людьми, а Богом… В связи нашей есть таинство, и ты и я — мы его чувствуем…"

Но насколько глубоко и серьёзно это его утверждение и убеждение? Насколько серьёзна религиозность и самого Каренина, и того общественного слоя, к которому он принадлежит и от которого воспринимает своё религиозное сознание? Общество это пребывает в ситуации религиозного индифферентизма и хаоса суеверий.

Стоит ли недоумевать по поводу торжества греха в таком обществе. Может ли для них существовать таинство?

Толстой прослеживает движение греховного стремления в душе Анны, и психологический анализ внутреннего состояния героини поразительно совпадает со святоотеческим учением о развитии греха в человеке.

Мы наблюдаем и прилог, начальное восприятие внешнего соблазна, затем сочетание мысли с прилогом, затем внимание, переход во власть искушения, затем услаждение, внутреннее ощущение прелести греховного действия, затем пожелание, переходящее в согрешение.

Автор передаёт это развивающееся в ней состояние, как некий внутренний, но прорывающийся наружу — блеском в глазах, улыбкою — огонь, пламя, что доставляет муку и наслаждение одновременно, и разгорается всё сильнее и жжёт, и губит. Порой это обозначается лишь лёгкими, но и резкими штрихами.

Вот Вронский впервые встречается с Анной: "…Вронский успел заметить сдержанную оживлённость, которая играла в её лице и порхала между блестящими глазами и чуть заметной улыбкой, изгибавшею её румяные губы. Как будто избыток чего-то так переполнял её существо, что мимо её воли выражался то в блеске взгляда, то в улыбке. Она потушила умышленно свет в глазах, но он светился против её воли в чуть заметной улыбке". Прилог.

Вот Кити наблюдает Анну на балу, уже заражённую соблазном: "Она видела, что Анна пьяна вином возбуждаемого ею восхищения. Она знала это чувство и знала его признаки и видела их в Анне — видела дрожащий, вспыхивающий блеск в глазах и улыбку счастья и возбуждения, невольно изгибающую губы, и отчётливую фацию, верность и лёгкость движений". Сочетание.

Вот Вронский прощается с Анной после бала: "…неудержимый дрожащий блеск глаз и улыбки обжёг его, когда она говорила это". Внимание.

После столкновения с Вронским на станции в пути из Москвы: "Она не спала всю ночь. Но в том напряжении, в тех грёзах, которые наполняли её воображение, не было ничего неприятного и мрачного; напротив, было что-то радостное, жгучее и возбуждающее". Услаждение.

Вот её восприятие постоянных преследований Вронским в Петербурге: "Вронский был везде, где только мог встречать Анну, и говорил ей, когда мог, о своей любви. Она ему не подавала никакого повода, но каждый раз, когда она встречалась с ним, в душе её загоралось то самое чувство оживления, которое нашло на неё в тот день в вагоне, когда она в первый раз увидела его. Она сама чувствовала, что при виде его радость светилась в её глазах и морщила её губы в улыбку, и она не могла затушить этой радости.

Первое время Анна искренно верила, что она недовольна им за то, что он позволяет себе преследовать её; но скоро по возвращении своём из Москвы, приехав на вечер, где она думала встретить его, а его не было, она по овладевшей ею грусти ясно поняла, что это преследование не только не неприятно ей, но что оно составляет весь интерес её жизни". Пожелание.

Вот расставание после одной из таких встреч: "Она подала ему руку и быстрым, упругим шагом прошла мимо швейцара и скрылась в карете.

Её взгляд, прикосновение руки прожгли его. Он поцеловал свою ладонь в том месте, где она тронула его, и поехал домой, счастливым сознанием того, что в нынешний вечер он приблизился к достижению своей цели более, чем в два последние месяца".

После этой же встречи: "Анна шла, опустив голову и играя кистями башлыка. Лицо её блестело ярким блеском; но блеск этот был не весёлый — он напоминал страшный блеск пожара среди тёмной ночи".

После попытки мужа тогда же объясниться с нею:

" — Поздно, поздно, уж поздно, — прошептала она с улыбкой. Она долго лежала неподвижно с открытыми глазами, блеск которых, ей казалось, она сама в темноте видела". Полная готовность к греху.

И наконец, греховное падение, в котором нет и не может быть подлинного счастья.

Знал ли Толстой святоотеческое учение о развитии греха? Почти наверное нет. Здесь — гениальная художественная интуиция.

Толстой, по сути, указал и на внешнюю причину того тёмного пятна в душе Анны, к которому совершилось приражение (прилог) бесовского соблазна. Брак Анны и Каренина был совершён в неполноте взаимного согласия, почти насильно устроен тёткой её при взаимном равнодушии вступающих в брак.

Протопресвитер Василий Зеньковский в своей работе "На пороге зрелости" так писал о полноте жизни в браке: "Семейная жизнь имеет в себе три стороны: биологическую ("супружеские отношения"), социальную и духовную. Если устроена какая-либо одна сторона, а другие стороны либо прямо отсутствуют, любо находятся в запущенности, то кризис семьи будет неизбежен. Оставим в стороне случаи, когда женятся или выходят замуж ради денежной выгоды, когда на первый план выдвигается социальная сторона, — нечего удивляться, что такие браки "по расчёту" (кроме тех редких случаев, когда через общую жизнь всё же разовьются здоровые семейные отношения), увы, постоянно ведут к супружеской неверности. Брак не есть и не может быть только социальным сожительством — он есть и половое, и духовное сожительство. К сожалению, и раньше, и ныне при заключении брака социальный момент играет руководящую роль; утешают себя и вступающие в брак, и их родные тем, что «стерпится-слюбится». Да, иногда это оправдывается, но до какой степени ныне это редко!..Поскольку кризис семьи возникает здесь на почве того, что люди сошлись в брак, не чувствуя друг к другу любви, постольку выхода нормального здесь быть не может".

Брак Анны и Каренина есть брак исключительно социальный. Духовной стороны в нём нет в силу неполноты их религиозности. Физическое нерасположение к мужу Анна особенно остро ощущает при возвращении в Петербург после встречи с Вронским. Автор передаёт это через поразительную летать, ставшую уже хрестоматийной: "Ах, Боже мой! отчего у него стали такие уши?" — подумала она, глядя на его холодную и представительную фигуру и особенно на поразившие её теперь хрящи ушей, подпиравшие поля круглой шляпы".

Вронский, по сути, разбудил в Анне чувственность, и это стало в ней столь сильным натуральным стремлением, что противиться ему она оказалась не в состоянии.

Вновь Толстой касается проблемы пола и вновь не разрешает противоречия между идеей натуральности сексуального влечения и моральной ущербностью его абсолютизации. Собственно, такая абсолютизация есть не что иное, как страсть. Страсть, разрушающая и губящая душу. "…Надо иметь в виду: только в брачной жизни удовлетворение сексуальной потребности не вносит никакой лжи, никакой дисгармонии, а все внебрачные отношения неизменно включают в себя ложь, неизменно вносят дисгармонию", — предупреждал о. Василий Зеньковский.