Город мертвого бога - Алекс Феби

что стискивать больше нечего. В его руке лежало всего лишь мягкое белое глазное яблоко, а вниз, в трущобы, в Конюшенные ряды, где стояла лачуга его родителей, хлынула морская вода.

XCIV

На верхнем этаже самого высокого дома, под тем местом, где прежде проходила Стеклянная дорога, в покинутой спальне – судя по убранству, предназначенной для ребенка, – проснулся Натан.

Он не знал, сколько времени прошло и как он сюда попал, но на его груди лежала книга.

Тотчас же на страницах начали проявляться слова и рисунки – в бешеной спешке, нацарапанные как будто сухим пером; небрежно выписанные буквы, наспех сделанные наброски; страницы в панике листали себя взад и вперед, пока Натан не накрыл книгу рукой. Что бы та ни хотела узнать или сказать, она тут же прекратила писать и обратила свое внимание на его руку; страницы под пальцами потеплели.

– Итак, – произнесла книга, – ты пошел против Господина.

Натан кивнул. Книга поняла его.

– Я хочу задать вопрос, – сказал Натан.

– Разумно ли это? Морская стена разрушена, Стеклянная дорога уничтожена, в городе царит хаос. Эта книга – орудие твоего врага, разве не правильнее будет ее уничтожить?

Не отвечая, Натан сел на постели и положил раскрытую книгу на колени. Было бы проще простого вырвать ее страницы – одну за другой, пока ни одной не останется. Легче легкого разорвать кожаный переплет, сломать корешок. Если вдруг это окажется труднее, чем ему представляется, если Господин наложил охранные чары на материалы, из которых она сделана, он мог бы наполнить ее огнем и сжечь страницы дотла; а если бы у него не получилось расправиться с ней самому, он был уверен, что Дашини сможет ему помочь – либо сожжет ее сама своим черным огнем, либо при помощи клинка искромсает переплет, обратив книгу в ничто. Чего бы ни добивался Господин, Натан теперь знал, что у него есть сила противостоять так же, как Госпожа обладала силой насылать своих огненных птиц, а у него хватило силы ее уничтожить.

– Я не думаю, что ты причинишь мне вред.

Книга нарисовала на странице задумчивую картинку: дерево, согнувшееся под осенним ветром, сухие безжизненные листья, облетающие на землю с приближением зимы.

– Ты ошибаешься. Если бы Господин пожелал, он мог бы отравить страницы, на которые ты положил руку, и твои предсмертные муки оказались бы записаны здесь, чтобы он смог насладиться ими впоследствии. Натан, тебе следует всегда быть уверенным, что ты понимаешь природу тех, кто тебя окружает. Понимаешь, что они делают и почему.

– Я не думаю, что ты хочешь причинить мне вред. Это не в твоей природе. А я не хочу, чтобы мне причиняли вред – такова моя природа.

– Что, если ты ошибаешься? Ты ошибался насчет Гэма, – на странице возникло изображение Гэма; он казался моложе, совсем мальчишкой, и улыбался, – когда посчитал, что он тебя предал. Погляди, как он сопротивлялся, даже после того, как Пэдж выколол ему глаз.

Рисунок показал, как Пэдж подносит нож к Гэмовой глазнице, а Гэм скрежещет зубами и стискивает кулаки. Их окружали люди, на лицах которых были написаны угрюмая сосредоточенность, отвращение и любопытство.

– Так ты знала?

– Неверно представлять, будто читает только читатель. Книга тоже читает, когда ее страницы раскрыты. Все ваши сердца и умы – словно записанные истории. Ваши души изливаются в воздух словами, и не только тогда, когда вы говорите. Относительно Присси ты тоже был неправ.

На странице появились новые рисунки – печальные, выполненные бурыми чернилами, слегка поблекшие, похожие на размытые выцветшие тени: изображения посетителей «Афанасийского Храма», приходивших к ее сестре и к ней самой. Книга показала, как она стоит, прислонясь плечом к двери; как она позднее выбегает на улицу. И снова Присси: вот она сидит на обочине дороги в Торговом конце, под проливным дождем, смывающим слезы с ее лица. Вот к ней приходит Гэм со сказками о богатстве и безопасности, а затем – о долге и чести. Потом Натан увидел себя – мальчишку, меньше ростом, чем он ощущал сейчас, менее значительного, – и Присси, наблюдающую за ним, сперва презрительно, а затем, позднее, все более смягчающуюся, пока презрение не перешло в стремление…

– Прошу тебя, довольно!

– У меня есть и другие. Твоя мать…

– Я понял достаточно.

– Как насчет Дашини? У нее есть своя защита, но даже она не может противостоять магии Господина.

– Нет!

– Итак, ты видишь, что ошибался на их счет. Точно так же ты можешь ошибаться и насчет этой книги.

– Я так не думаю.

– Нет? Что ж, пусть будет как будет; нет смысла хлестать дохлую лошадь. Итак, какой вопрос ты хотел задать?

– Я думаю, ты и сама знаешь.

– Задавать этот вопрос запрещено – что тебе, несомненно, известно. Ты можешь задать другие вопросы, из которых сможешь извлечь желаемый ответ. Догадаешься, каковы они?

– Наверно. Откуда ты знаешь все то, что знаешь?

– Превосходно! Ты такой сообразительный! Некогда жил один мальчик, которого обучили всему, что известно этой книге, – так же, как обучали тебя, Натан. Он узнал все то, что Господин считал знать для него полезным, и все это знание вошло в страницы, откуда теперь может быть добыто с такой же легкостью, как если бы ты посмотрел в предметном указателе энциклопедии и обратился к нужному тебе месту.

– А как ты научилась рисовать?

– Тот же самый мальчик научился рисовать точно так же, как и ты, Натан: благодаря внимательному руководству со стороны своего наставника. Господин обучил его смотреть мимо вещей, которые он видел, и мысленно делать их плоскими, чтобы можно было с большей легкостью передавать объемные предметы на листе. Он выдал мальчику краски и чернила и предложил ему экспериментировать с цветами, чтобы подчеркнуть нужные линии или заместить недостающие там, где это необходимо. Он показал мальчику, как падают свет и тень, и научил его отображать мир с их помощью.

– И как же ты называешься, книга? – спросил Натан так, словно это был самый естественный и очевидный вопрос в мире. Возможно, так оно и было.

– Я называюсь «Кожа, зубы и живой голос мальчика Адама Берча». На одном из древних языков слово «берч» означало некое дерево[7], а на другом, родственном, языке то же слово произносилось как «булё», что в нашей речи превратилось в «Беллоуз», точно так же, как «Мор Дьё»[8] – «Мертвый Бог» – превратилось у нас в «Мордью». Беллоуз – мой брат. Ты же теперь нарушил все правила!

На странице появилась волнистая линия, словно книга не