Василий Аксенов — одинокий бегун на длинные дистанции - Виктор Есипов

Также она сказала мне: «Ведь я не могу не увидеть Василия Павловича — для меня это очень важно». Я думала об этих ее словах, но — почему бы ей не хотеть этого?

Сказала также, что от Алешки знает, что — мы (я и Боря) — как бы единственно близкие родные люди, если что — к нам, но в деньгах не нуждаются. (Тут (в месте письма) я засмеялась: над нами.)

Впечатление же от беседы с нею, от сведений от Лешки — в общем благоприятное. Его ничто и никто не терзают излишне — даже он имеет маленькую поблажку в общем уделе (рисовать для надобности части или как ее?).

Потом, к моему счастью, я уверена, что Афганистан хотя бы… да, хотя бы это в нашем случае, — исключено, другие же случаи — очень плохие. Но это я так, от лишней и бесполезной заботы и муки.

Еще: во время выступления в Доме архитектора позавчера, нервничая от мелкой полицейщины, с которою Боря схватился, увидала в зале Тоньку. Очень встретились наши глаза, всегда понимающие. Тонька потом подошла в толчее — скромно и мимолетно, как и подобает близкому человеку. Обещала позвонить (я хотела отдать ей мои Майкины сапоги как ее) — не позвонила — думаю, от какой-то высокой деликатности или разминулись случайно.

Васька! Рассмешу тебя.

Пришел режиссер, как люди говорят: благородный и неблагополучный, Булат просил принять, иначе бы — не приняла. Я очень занеслась в моей отдельности. Да, я занеслась в моей отдельности, а его предполагаемый (уже начатый) фильм — о единстве поколения, о шестидесятых годах. Я сказала: валяйте, снимусь, но не с Евтушенко и Вознесенским, а — с Аксеновым, Войновичем и Владимовым: мы и впрямь не разминулись. Баба-ассистент мне говорит: «Б.А., но ведь это — невозможно». Говорю: вот и я о том же. А Борька — еще был грубее и справедливей. Так, кроме начальников кино, мы повредили кино.

Васька, всегда моя радость, про «Плейбой» — тоже замечательно, изысканно и остроумно. И — твой голос, волшебством осиливающий даже наш почти не действующий приемник.

Еще: с осознанным обожанием читала книгу твоих рассказов. Старым — время не повредило, новым — помогло.

Люблю и спасибо, многие люди думают так же.

Для меня — большая честь твоя будущая статья обо мне.

Жора мне звонил 31-го декабря, он не знал, что я уже от тебя знаю о вашей затее[466], и не узнал от меня — но два любящих голоса дома говорили — поверх всего, о любви лишь и о других пустяках. Ссылайся на мои любые стихи — свободно, остальное ты сам все знаешь.

Меня — не трогают, после отъезда Жоры все как бы длится их мне ответ: «Ну, теперь ваша душенька довольна?». Длится и мое горькое спасибо.

Важно для меня еще мое ощущение, что не тронут тех, кто вблизи меня: Инку, Семена, <зачеркнуто>[467], еще есть.

Конечно, если они нас всех вместе не пристрелят. Да — зачем? Нас — почти нет.

Васька, все-таки мне придется продержаться на белом свете: мне надо еще — если не написать, то записать то, что знаю лишь я. Впрочем — вздор, это я от лишней задушевности, я — держусь.

Целую вас, целую вас (через сотни разъединяющих верст, как уже сказано вам не мною и мной).

Андрей же Георгиевич[468] — совсем близок и прекрасен, но ему только этого не хватало, и он подавлен как-то слишком. Но мелочи и умеют подавить усталого человека.

И Ушика[469] любимого — целую.

Спасибо Пику — люблю всегда.

Ваша Белла

№ 37 В.П. Аксенов — Б. Ахмадулиной, Б.А. Мессереру Начало февраля (?) 1984

Дорогие Белка и Борька!

Очень радовались последней почте и Белкиному письму особенно; из него обрисовались черты жизни. То, чего нам не хватает, есть у вас. Хоть ты и пишешь «нас почти нет», а все-таки есть, и мразь, окружающая, заставляет (благое дело мрази) любить друг друга, или, скажем, внимать, оценивать сочинения и просто слова, выражение глаз.

Здесь иные жалуются на «партийность», но на самом деле и партийности-то никакой нет, а есть только искореженная молекула самолюбий. Любое подобие успеха у ближнего (вернее, отдаленного, т. к. живем на огромных расстояниях) вызывает тихий, но отчетливый скрежет зубовный. Особенно стараются те, кому как бы и там и здесь недодали против тех, кому там передали, да и здесь, де, не по праву хапают. Соискательство славы то и дело принимает курьезные формы. Парикмахер Лимонов в нежном возрасте 40 с чем-то лет изображает юного ниспровергателя эмигрантской словесности, с ним заодно такой Леша Цветков свергает Ахматову, а в Израиле пышет злобой Милославский, из крепостных евреев князей Милославских. Ни тем, ни другим, ни третьим не написано ничего, чтобы хоть какое-нибудь право на что-то давало. Хорошо хоть, что Саша Соколов, которого эта п-братия хотела как бы аккумулировать, выбирается из-под них, потому что, хотя и Нарцисс несусветный, но все же подлинный писатель. Недавно прочли его новый роман (еще не вышел) «Палисандрия, история «кремлевского сироты»», дичайший такой «сатирикон» с растлениями старух, коллекционированием трупов, словом — портрет российской интеллигенции. Последний раз говорили с ним по телефону, и он стал говорить о твоей книжке, восхищался, что меня порадовало — явное преодоление лимоновщины.

О твоей книге несколько раз — с неизменным захлебом — говорил по телефону и А. А.[470] во время своего парижского триумфа. Захлеб относился к самому факту выхода книги: дескать, не только у меня все хорошо, но и у Белки все хорошо.

Я спросил его: случайно не слышал ли чего-нибудь об Алеше? Ответ опять же с радостным каким-то захлебом: представляешь, ничего не слышал, просто ни словечка! Я говорю: Андрей, ты по десять раз в году за границей (ну, уж по десять, обижается он), неужели никогда в голову не пришло услышать, как там сын друга. Он отвечает смущенно: а я думал, что это тебе не важно, не интересно вообще… Ну, Бог с ним!

В конце февраля начну писать статью о «Тайне» и «101-м» для Жориных «Граней». Мешал роман, но теперь я его кончил, и стало чуть больше времени. Роман получился здоровенный, хоть и меньше «Ожога», но больше «Крыма», т. е. 505 стр. Называется он «Скажи изюм». В принципе — история «Метрополя», но персонажи все выдуманные, никто себя, надеюсь, не узнает за исключением Ф.Ф. Кузнецова — Фотия Фекловича Клизмецова. Читал пока, кроме Майки, только один человек, Илья Левин, и читал три раза подряд.

Спасибо, что моих ребят[471] так гостеприимно встретили. Они, Пол и Дэвид, приехали под большим впечатлением и, хоть в чтении и не поняли ни фига, но общая атмосфера и личность чтеца очень вдохновили.

Почему бы все-таки не попробовать почитать на этих берегах? А.А. сказал, что, по его мнению, вас бы пустили, если б вы нажали. Отчего бы не заявиться (в смысле подать заявление) и не установить сроки? Помимо разных гуманитарных выгод, включающих и наш эгоизм — видеть вас, эта поездка, думаю, могла бы сильно поправить благополучие. Тур по университетам и русским скоплениям явно принес бы неплохие деньги. Только это нужно заранее все организовать. Приглашение Солсбери еще действует?

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});