Первая Мировая война - Анатолий Уткин

Надо сказать, что французская делегация выразила симпатию только в отношении последнего тезиса. Клемансо и его окружению совершенно не нравилась идея Бьюкенена о фактическом разрешении России подписать сепаратный мир с немцами. По словам французского министра иностранных дел Пишона, позволить России заключить сепаратный мир с Германией было бы непростительной ошибкой. Россия просто станет протекторатом Германии, не более того. Разрешение на сепаратный мир означало легитимацию Советской России и оказание мощной поддержки силам социального подъема в западных странах, а это деморализует значительную долю населения на Западе. Большевики получили бы на Западе искомую респектабельность, а заняв нужные им позиции в западных обществах, они начнут рвать социальную ткань западной цивилизации. С точки зрения Парижа, следовало подождать, пока непредсказуемый Петроград будет возглавляться более приемлемым для Запада правительством.

Итальянский министр Соннино был еще более категоричен. Если России будет дана возможность заключения сепаратного мира, "каким будет эффект, произведенный на Румынию, на сербов и на Италию?" Англии легко раздавать разрешения, "она не имеет врагов внутри страны, но другое дело Италия, и, возможно, завтра это будет суровой проблемой для Франции. Как только мы предоставим России право сепаратного мира, определенные партии в других странах будут стараться получить такое же право". Главенствующая идея французов и итальянцев - подождать, пока в России появится более стабильное, более понимающее нужды Запада правительство. С данным договориться практически невозможно. Англичане сочли благоразумным не раскачивать лодку западного единства. Другое дело - американцы.

Вильсон дал Хаузу четкую задачу не затеряться в западноевропейском строю. Америка призвана модернизировать политику Запада и ее представители должны отстоять от дрязг старой дипломатии, должны подняться выше узкого кругозора Лондона, Парижа и Рима. Дискуссии в Париже депрессивно действовали на посланца президента. Велика ли мудрость маневрирования в болоте русской политики, если она, как оказывается, сводится к тому, чтобы ждать нового, более стабильного русского правительства? Сколько времени ждать? Что делать в процессе ожидания? А если новое русское правительство будет лояльно проантантовское, какой прок от этого Америке?

Дж. Кеннан охарактеризовал отношение В. Вильсона к России следующим образом: "Вильсон никогда не имел никакого интереса к России, у него нет никакого знания русских дел. Он никогда не был в России. Нет никаких сведений о том, что темная и полная насилия история этой страны когда-либо занимала его внимание. Как и многие другие американцы, он чувствовал отвращение и антипатию в отношении царской автократии, насколько он ее знал, и симпатию к революционному движению в России. Как раз по этой причине быстрое перерождение русской революции в новую форму авторитаризма, воодушевляемого яростной изначальной враждебностью к западному либерализму, было явлением, к которому он был слабо подготовлен интеллектуально, как и многие его соотечественники"{782}.

Могла ли Вильсону понравиться порожденная европейским Западом концепция, заключавшаяся в необходимости отказа Советскому правительству в законности и в ожидании прихода в Петрограде к власти более ответственного правительства? А если жесткость Запада сразу бросит большевиков в объятия немцев? Как не понять уязвимости примитивного отрицания новых русских идей? Слепой негативизм в данном случае мог привести только к провалу. Нельзя было с порога порицать все то, что открылось миру с практикой открытой дипломатии. Западу следовало видеть главное: Ленин предложил мир народам, а он, Запад, в ответ просто ждет того, кто сместит Ленина. Хорошая битва умов! Пожалуй, никогда Вильсон не был столь низкого мнения о европейских министрах.

Выходя из общего западного строя, президент на следующий день после начала переговоров советской делегации с представителями центральных держав в Брест-Литовске признал (в послании "О положении страны"), что цели войны не ясны. С одной стороны, это было дезавуирование прежних антантовских договоренностей. С другой - это была попытка нейтрализовать эффект первых действий советской дипломатии. Теперь немцы имели возможность перевести до 100 своих дивизий с Восточного фронта на запад. Это обстоятельство вызывало паническое состояние в западных столицах. Наступило время ввести в действие все возможные резервы. Д.Ллойд Джордж сообщил Хаузу, что англичане налаживают сотрудничество с румынским правительством и не подчинившимся большевикам атаманом Калединым. Посол Франции в Лондоне Ж. Камбон обрисовал Хаузу аналогичные усилия Франции опереться на любые готовые сражаться с немцами силы. В отличие от своих союзников, американцы опасались пока занимать однозначную жесткую в отношении большевиков позицию. В Вашингтоне боялись, что Париж и Лондон своим категорическим неприятием нового правительства в Петрограде лишат большевиков выбора, кроме компромисса с немцами. Под впечатлением первой реакции союзников полковник Хауз указал Вильсону на опасность "бросить Россию в лапы Германии". Существовало еще одно особое обстоятельство: американцы на последнем этапе существования правительства Керенского были к нему ближе других, и они не прерывали с ним связи. Тот же руководствовался собственным анализом обстановки. 18 ноября президенту передали мнение Керенского: Германия не примет предложения Советского правительства, поскольку Берлину выгоднее просто распространить свой контроль над западной частью России посредством военного наступления, а не в результате подписания мирного договора.

В особом курсе Вильсона был свой резон. Поздней осенью 1917 года американцы увидели возможность потеснить Лондон и Париж в мировой политике. Они шли своим курсом в коалиционной стратегии, они заняли особую позицию в русском вопросе. Американцам во многом помогли неожиданные обстоятельства. Когда большевики публиковали тайные договоры царской России с Лондоном и Парижем, в Вашингтоне стало ясно, что в желаемом их западными союзниками мире будущего особого места Америке не предназначалось. Можно было любить или ненавидеть большевиков, но их выход на международную арену давал новый старт мировой политике, и, согласное начать тур мировой дипломатии заново, вильсоновское руководство надеялось укрепить свои позиции в Европе.

Британская дипломатия, возможно, первой обнаружила эти новые планы в отношениях двух будущих сверхдержав. Очень показательно то, что первые же мысли Бьюкенена после Октябрьской революции были направлены не на предотвращение русско-германского сепаратного сговора (опасность которого, казалось, лежала на поверхности), а на непредсказуемые последствия сближения двух полюсов антигерманской коалиции - России и Америки. Бьюкенен пишет в Лондон не о взглядах новых властителей России, не о том, на какие деньги ведется их пропаганда, а совсем на другую тему - об особенностях американского курса в отношении России. Бьюкенен напоминает Ллойд Джорджу, что американский посол Френсис категорически отказывается от выработки общей политики Запада в отношении правительства Керенского. Не вызывало сомнения, что он ждал случая, когда из всего Запада Россия выберет партнером не империалистов Лондона и Парижа, а носителей новых идей из заокеанской республики. Бьюкенен не исключал того, что теперь, при большевиках, Френсис с новой энергией будет искать свой шанс. 18 ноября 1917 года Бьюкенен пишет Бальфуру, что "американцы играют в собственную игру и стремятся сделать Россию американской резервацией, из которой англичане должны быть удалены, и как можно подальше".

Собственно говоря, президент Вильсон в первые месяцы после Октябрьской революции и не скрывал особенно, что Америка намерена стать привилегированным союзником новой России, что американцы намерены укрепиться в ареале своего восточного союзника. Этим американская политика резко отличалась от "простой" стратегической линии англо-французов, которая заключалась в том, что они поддержат любое правительство России, которое восстановит Восточный фронт, и выступят против любого правительства, не готового сражаться с Германией. Вашингтон не ставил в качестве предварительного условия сохранение фронта, он стремился следовать курсом более сложным, чем простой призыв к сопротивлению немцам. Американскому руководству представлялось, что в России раскрывается своего рода политический вакуум, и оно стремилось его заполнить.

В Вашингтоне посол Временного правительства Б. Бахметьев дал такую оценку ситуации чиновнику госдепартамента Л. Колкорду: "Большевики не смогут выстоять, они не смогут выполнить свою собственную программу".

Несмотря на предсказываемую временность большевистской власти, Б. Бахметьев настаивал на том, чтобы союзные правительства ответили на инициативу Петрограда. "Америка должна взять инициативу в свои руки, именно от нее зависит судьба войны... Главное, - писал он, - это чтобы союзники лишили большевиков возможности именно на Запад возложить ответственность за незаключение в текущий момент демократического мира".