Восемнадцать лет. Записки арестанта сталинских тюрем и лагерей - Дмитрий Евгеньевич Сагайдак

и добавляли сроки.

Побег не был популярным методом протеста и не поддерживался «врагами народа», как бессмысленная, неоправданная и неминуемая смерть. Давать в руки палачей повод на какое-то право, оправдывающее усиление их произвола, не находило активных сторонников даже; у подавляющего большинства рецидивистов.

Воля и свобода — прельщали, звали, манили, но на получение их через побег шли единицы безрассудных и слишком экспансивных людей. Конец всегда был один. Смерть от пули или голода, полная инвалидность от ампутации отмороженных рук и ног, или дополнительный внушительный срок.

Давая согласие быть старшим вагона, я был уверен, что даже если бы и оказался в нём желающий освободить себя досрочно, он не смог бы сделать этого, так как его бы крепко предупредили и помешали бы сделать непоправимое, обойдясь без вмешательства конвоя.

* * *

Специально оборудованные вагоны были поданы прямо на территорию пересыльной тюрьмы. В оборудование входили двухъярусные сплошные нары по обе стороны дверей, отверстие и деревянный лоток для отправления естественных надобностей.

Весь состав с обеих сторон освещался специальными прожекторами, размещёнными на площадках, обшитых тёсом. На каждой площадке в обе стороны торчат дула пулемётов — на случай побега и нападения на поезд (спрашивается, нападения кого?).

Отдельно имелся вагон для конвоя и походной кухни. В нём же — тёмный карцер.

Путь следования пока что неизвестен, но явно не близкий. Походная кухня говорит о том, что ехать придётся не день и не два. Интересно, куда же нас повезут?

Через несколько часов, поближе к обеду, поезд в пути. Через решётки в окнах определили, что поезд следует на Котлас. Уже проехали станцию Юрья. Начались разговоры и предположения куда везут. Одни уверенно твердят, что в Архангельск, другие не менее убедительно доказывают, что в Воркуту.

Пусть будет Воркута, Печора, Инта, Абезь, Ухта, Архангельск, только бы не клоповник Вятки и не лесоповал. Не дай бог, последнее!

К вечеру остановились на станции Мураши.

На крышу, пол и стены вагона посыпались удары деревянных молотков на длинных ручках.

Молотки сильно напоминают крокетные и по величине, и по форме. Вот только назначение их совсем неожиданное — обстукивают вагоны, чтобы убедиться в целости «тюрьмы на колёсах». Очевидно, на рапорта старших вагонов не рассчитывают.

Сразу же после невероятной трескотни молотками громкий окрик «подготовиться к поверке», и буквально через минуту открываются двери вагона. Против двери — пулемёт, солдаты с автоматами наперевес, три собаки на поводках и начальник конвоя с капитанскими погонами на плечах, весь в ремнях, с планшеткой на боку.

В это время сто пятьдесят человек «пассажиров» с мешками, чемоданами, узлами уже сгрудились в одной половине вагона, другая была освобождена для осмотра конвоем.

По приставной лесенке в вагон вскакивают три человека — начальник конвоя и два солдата с молотками и ручными фонариками.

Начальник конвоя стоит рядом со мною и выжидающе смотрит прямо мне в глаза, ему уже мерещится, что я шепчу ему о необходимости разговора с ним.

Рассказывали, что в этих случаях всегда находятся какие-нибудь режимные нарушения или непорядки в вагоне, и старший вагона после окончания поверки с наигранной руганью начальника конвоя, а иногда и подгоняемый молотками, выталкивается из вагона. В понимании конвоя они, таким образом разыгрывая детский фарс, оберегают старшего от наблюдательных глаз остальных заключённых. Они хорошо знают о расправах над «наседками» и «стукачами». Убийство заключённого по пути следования без наличия попыток к бегству высоким начальством не поощряется. И вот боязнь потерять старшего и недовольство начальства вынуждает их идти на розыгрыш комедии.

Но какая же наивность! Неужели они сами верят в такой глупый приём? Разве заключённого можно обмануть? Ведь не было случая, чтобы рано или поздно не распознали «наседку». И кончалось это всегда трагично, если он, «стукач», вовремя не смывается на собственных ногах (а куда побежишь?), его выносили из вагона или камеры.

Солдаты бросаются в свободную половину вагона и ретиво обстукивают каждую досочку, каждый сучок. Лучи фонарика рыщут по потолку, стенам, полу, по нарам и под ними.

Закончив осмотр половины вагона, солдаты становятся у обеих дверей, а начальник командует:

— По одному, с вещами, переходи без последнего!

Это означает переходить быстро, поспевая за счётом.

Как правило, последнего подгоняют молотками, а потому всякий норовит оставить последним товарища. Никому неохота подставлять свои бока под «крокетные молотки».

Переход из одной половины вагона в другую совершается, как говорится, на полном аллюре.

Винить конвой как будто бы и нет особых оснований, он делает своё дело и всего очевиднее, в строгом соответствии с инструкцией. Продолжительность остановок на станциях не всегда известна и, как правило, эти остановки не так уж длительны, чтобы не спеша можно было проверить более трёх десятков вагонов.

А не проверить тоже нельзя, конечно, отнюдь не потому, что есть какие-нибудь сомнения в количестве «сопровождаемых», а просто из боязни, что нарушение «распорядка» станет достоянием высшего начальства.

Ну, а чрезмерную ретивость следует отнести за счёт очень низкой культуры и желания получить лишнюю нашивку за добросовестное исполнение служебных обязанностей.

И вот начинается выполнение команды начальника.

— Один, — говорит начальник конвоя.

— Один, — повторяют за ним солдаты.

За это время этот «один» должен пробежать через вагон и забиться в дальний угол, чтобы дать место «второму», «третьему», «десятому».

— Два! — выкрикивает начальник. — Два, — вторит солдат.

— Десять!..

Вдруг ритм нарушается, кто-то замешкался, выпал у него мешок из рук или выскользнул чемодан. Незадачливый «одиннадцатый» нагнулся поднять. Сразу же, как по команде, на «виновника» опускается молоток. Чем скорее он успеет справиться со своею нерасторопностью, тем скорее очутится в дальнем углу, тем меньше «поощрительных» ударов он получит в спину, бока, а то и в голову.

Порядок восстановлен. Счёт продолжается.

Таких неудачников в первые несколько поверок оказывается до десяти из ста пятидесяти, процент немаленький. К концу этапа он резко снизился — тренировка сделала своё дело.

Один лишь московский музыкант Рабинович так до конца пути и не освоил этой «акробатики». Били его нещадно каждый раз. Рёбра остались целы, но спина, руки, ноги были в синяках, а на лбу и затылке привёз он в лагерь две внушительные шишки.

— Это тебе не на пианино играть! — незло шутили товарищи по несчастью.

— Вот уж не думал не гадал стать музыкальным инструментом! — отшучивался он.

— А какой же инструмент ты имеешь в виду?

— Ну, конечно же, не скрипку или виолончель. Ксилофон, братцы, ксилофон. Какие же вы всё-таки профаны! Я — ксилофон, солдаты — музыканты, а капитан — дирижёр!

И… смеялись. Все смеялись. Смеялся и сам Рабинович.