Братья Ждер - Михаил Садовяну

Почему я считаю, что грешный, но отважный человек по имени Гоголя мог бы сослужить такую службу? Да ведь ему легко пробраться в Брэилу под видом беглеца из Молдовы, спасающего свою жизнь от гнева господаря. Как только Гоголя проникнет в Брэилу и его начнут проверять турецкие чиновники, он тотчас попросит ручательства боярина Миху, коему служил когда-то в Польше. Боярин Миху знает Гоголю и не отречется от него. Дабы усыпить всякое подозрение, сообразительный грешник Гоголя должен поведать Миху о том, что делается при дворе княжича в Бакэу и в стане его родителя под Васлуем. Всех он должен честить напропалую, особливо некоего Ионуца Черного: надо же беглецу отвести душу, да и успокоить и усыпить недоверие боярина Миху, а то ведь у его милости есть лазутчики, которые доносят ему обо всем, что здесь происходит. Пусть боярин Миху прежде всего узнает, что ты бежал из заточения, и этого будет достаточно, чтобы он доверился тебе.

Подобные дела не делаются второпях. Закончить их надо, скажем, месяца за три — примерно к Дмитриеву дню. К этому сроку тайно подоспеет конный полк из Молдовы и ворвется в брэильскую землю. Гоголя об этом будет вовремя извещен. И если случится, что оба недруга господаря окажутся в руках молдавских конников, то о сем подвиге грешного, но отважного мужа по имени Гоголя будут говорить не только в Васлуе и Сучаве, но и в Царьграде и в Крыму, о нем станет известно и венграм, и ляхам, и литовцам, и всем людям на белом свете. Слух об этом небывалом деянии храбреца Гоголи, сделавшего то, что под силу лишь целому войску, дойдет и до престола царя небесного — и вседержитель, покачав головой, скажет: «Это истинный христианин, ибо он совершил сей подвиг ради меня. Пусть же сотрутся в книге живота все его грехи, вольные и невольные». Ты понял, Гоголя?

— Понял, — ответил Гоголя. Он стоял, прислонившись к стене, и луч света из окошка падал на его лицо. — Именем бога, которому я хочу служить, молю тебя: пусть меня пошлют свершить это. Не оставляй меня, конюший Ионуц, замолви доброе слово, вступись за меня, пусть мне будет дозволено отправиться в Брэилу.

— Я поговорю с отцом Амфилохие, а там видно будет, — с сомнением ответил Ждер. — Как лучше поступить, рассудит сам архимандрит. Я мыслю так: вначале надо вернуть тебе коня и оружие, да отпустить тебя куда-нибудь на луг или опушку леса, где бы ты мог надышаться запахом цветов и ощутить свежесть родников. Засим ты должен вернуться, припасть к стопам его преосвященства и попроситься на эту службу. Я буду там и поддержу тебя. А покамест оставляю тебя. Я еще приду.

— Когда?

— Послезавтра.

— Не оставляй меня, честной конюший, до послезавтра слишком долго.

— Не слишком долго. Пусть остынет твоя голова, посмотрим, что тебе подскажет холодный рассудок.

— Будь уверен, что я не передумаю.

— Ладно, посмотрим.

— Ох! Не оставляй меня. Я жажду вновь стать человеком.

— Хорошо, тогда я приду завтра.

— И до завтра долго, конюший Ионуц, но я буду ждать. Что же делать? Буду ждать до завтра. Но уж завтра приходи непременно!

Ждер оставил узника, дабы тот терзался и душой и телом. Позвал отца Емилиана, попросил его запереть тяжелую, окованную железом дверь. Дверь эта напоминала крышку гроба. Когда монах толкнул ее плечом, она глухо бухнула под низким сводом. Монах с трудом повернул ключ, ввертывая его словно сверло.

«Теперь, — размышлял Ионуц, — Гоголя ждет моего возвращения. Стоит и как безумный смотрит на дверь. Слушает, как удаляются наши шаги, и ждет. Ждет. Отсчитывает мгновения, как ледяные бусинки. Будет глядеть в зарешеченное окошко и ждать, пока не начнет смеркаться. Потом будет дожидаться переклички стражи и пения петухов. Так медленно-медленно пройдет ночь, потом наступит утро. Однако конюший Ионуц не сразу пожалует в темницу, у него свои расчеты. Он заставит атамана Гоголю помучиться еще один день и еще одну ночь, чтобы видения в его разгоряченном воображении стали еще более яркими, а надежды более жгучими. Может случиться, что и в самом деле атаман Гоголя весьма храбрый, но сумасбродный молодец, соблазнится дерзким замыслом».

Ждер хранил в памяти хвастливые слова атамана, сказанные им как-то раз на пирушке: мол, лишь такой храбрец, как он, Гоголя, сможет притащить в мешке крепко связанного боярина Миху и преподнести его в дар господарю Штефану-водэ. Из этого давнего воспоминания и родилась смелая мысль у самого Ждера, когда он так хитро вел разговор с атаманом Григорием Гоголей.

«Гнездятся где-то в глубине нашего существа, — думал Ионуц, — как на дне темного колодца, причудливые мысли. Они таятся там неведомо для нас, и вдруг, неизвестно по какой причине, взлетают какими-то зигзагами и кругами к нашему сознанию! Вот шел я вчера по Васлую и видел княжий поезд, смотрел, как движутся строем облаченные в кольчуги всадники с саблями и копьями; потом я остановился у одного торговца из Бырлада, чтобы осушить кубок медовухи, — она хранится у него в глубоком, в сорок ступеней, погребе, дабы сей напиток был прохладительным, а вместе с тем мог и разгорячить человека; затем я более часа вел беседу со своим дядюшкой, святым отцом архимандритом, рассказывал ему об атамане Григории. И наконец возвратился в дворцовый покой и растянулся на ложе, глядя на потолок и находясь во власти уже других дум, мелькающих в глубине сознания.

Я узнал, что по повелению господаря через несколько дней сюда прибудет его сын Алексэндрел-водэ. Но прежде, чем прибудет Алексэндрел-водэ, я умчусь, не оставив следа, подобно перелетной птице, в далекий путь, в глубокой тайне от всех, кроме отца архимандрита Амфилохие.

И тут еще один светлячок воспоминаний загорелся в памяти. К чему — неизвестно, — быть может, пойму позже.

Однажды осенью к нам в Тимиш, в ту пору, когда я был еще мальчишкой и только начинал ходить на охоту вместе с батюшкой, прибыл боярин из Сучавского края, не помню теперь, как его звали. Он был уже не молод; носил похожую на метлу седую бороду, а силища и голос у него были неимоверные. Мы с восхищением смотрели, как он пьет вино (он был известным бражником), и слушали, как он рассказывал разные небылицы. Боярин тот спал в комнате батюшки, там же спал и я. Я, по малолетству, уходил спать пораньше — кланялся старшим, молился, ложился, и матушка осеняла меня крестным знамением на сон грядущий. Батюшка и боярин, хотя и уставали на охоте, да разомлеют, бывало, от угощения, шли отдыхать позднее. Но едва только они входили, я просыпался и, лежа с открытыми глазами, слушал их разговор. И вот однажды боярин говорит батюшке:

— Боярин Маноле, хочу сказать насчет молодца, с которым приехал к тебе на охоту. Во всей Сучаве нет более хвастливого парня, чем он, — право, несет такое, что просто диву даешься. И считает себя храбрецом из храбрецов.

— Ты говоришь о пивничере? — спрашивает батюшка.

Я еще тогда не знал, что такое «пивничер». Но с того времени запомнил это слово.

— Да, о пивничере, — ответил боярин-бородач. — Хочется мне, дорогой Маноле, сыграть с ним такую шутку, чтобы слух о ней дошел до самой венгерской земли. Пивничер, — продолжал бородач, — отдыхает в соседней комнате. Завтра вечером, когда мы будем сидеть за столом, сделай, пожалуйста, то, о чем я тебя попрошу. Найди в курятнике черного петуха, спрячь его под кунтуш, чтобы никто не видел, и войди с ним в соседнюю комнатку. Засунь петуха поглубже в печь и затвори дверцу печки. А потом приходи туда, где мы будем.

— Ну и что получится, если я запрячу петуха в печку? — спросил батюшка.

— Завтра вечером узнаешь, после того как все мы разойдемся по своим комнатам.

— Ладно, — согласился батюшка, — но все-таки хотелось бы знать, что же будет.

— Ничего плохого не будет, только ложись спать подпоясавшись.

— Скажи, человече, что же будет с петухом? И почему я должен подпоясаться.

— Не скажу, увидишь. А подпоясаться надо потуже, а не то лопнешь со смеху. Что касаемо петухов, то могу сказать, что с самого сотворения мира ни один философ не мог дознаться, почему петухи в дождь ли, в непогоду, в ведро ли выкликают все часы ночи. В положенное время они начинают петь, и все тут. Говорят, они будто бы слышат пение святого петуха в райском саду, а людям сего не дано, но это басни; другие говорят, что господь, создав петухов, повелел им быть астрологами. Не зря поют они к дождю так, а к хорошей погоде по-другому. Но какие же петухи астрологи?

— А все-таки — астрологи, и даже получше тех, что без крыльев… — рассмеялся батюшка.

— Ну пусть, — засмеялся и бородач, — а в чем тут подлинное дело, никто не знает, да и не узнает, ибо тут не что иное, как власть божья. Завтра ночью, когда настанет время, петух запоет в печи. Ежели он стар, запоет сам по себе, а ежели молодой, то запоет, услыхав другого петуха.

— Ах, так? — сказал батюшка, зевая. — Посмотрим, что из этого получится.