Дневник (1918-1919) - Евгений Харлампиевич Чикаленко

меня к себе Митрополит Андрей.

Уже хорошо смеркалось, когда я добрался до Св. Юра и в митрополичьей палате, казалось мне, далекой от тревог мира, разыскал нужную дверь и разговорился с каким-то духовным лицом, наверное, келейником, который сидел в небольшом покое. Как следовало из разговора, он знал, что я должен прийти, и ждал меня. Проведя меня в соседнюю комнату, оставил на минутку одного. А вскоре послышались за дверью тяжелые и очень медленные шаги; дверь открылась, и в комнату прошла знакомая, но уже немного сгорбленная фигура. Поздоровались и сели друг против друга вокруг круглого стола. Напомнил я Митрополиту, что уже видел его в Петрограде. Видно, упоминание о весне 1917 года приятно было Владыке. Живее засветились глаза под седыми бровями, и, пробегаясь мыслью по всем событиям с тех пор, коротко записывал некоторые моменты, будто желая услышать другое о них, чем прежде слышал, мнение или уяснить себе какие-то подробности. Рассказывал я довольно долго, но все это были короткие, по возможности конкретные ответы на конкретно задаваемые вопросы. Где-то в начале нашей беседы в комнату вошел келейник, тихо поставил на стол огромную, открытую уже бутылку с одним бокалом и так же тихо вышел. Митрополит, налив мне в бокал сладкого и крепкого, как оказалось, меда, пригласил меня пить. Я пил понемногу, смакуя, слушал его и отвечал ему. Друзья, видно, рассказали подробно все, с чем я и за чем приехал, а Митрополит, видно, близко принял к сердцу дело, передумал его, обдумал и наконец рассказал, что и как он думает делать. Созовет наиболее видных людей и пусть здесь, у него в комнате, выслушают меня и выскажут свои мысли и сожаления. Что из этого получится — то и получится… Но пусть люди выговорятся, а из того видно будет, чем Львов дышит. Может, что-то и выйдет, а главное то, чтобы люди видели и знали, что даже разойдясь, и на противоположных даже позициях находясь, честно, по-человечески они к себе относятся и общим делом болеют.

Когда я встал, договариваясь относительно предстоящей встречи со львовянами, поднялся с большим усилием и Владыка. Доброжелательность светилась из его глаз, и из всего лица. Будто в знак своей доброжелательности, попрощавшись и пропуская меня в дверь, прижал слегка мощной рукой мне плечо. Какое-то тепло и бодрость почувствовал после такого прощания, когда очутился на улице и по темным улицам шел к Народной гостинице.

В условленное время, кажется, на третий день, так же вечером, собралось у Митрополита с десяток людей. Кто именно был — теперь уже сказать не могу. Созвал их, видимо, по уговору с нашими двумя друзьями, Митрополит, но чем он при этом руководствовался — трудно сказать. Коротко приветствовав присутствующих и как бы для приличия поведав о цели собрания, дал мне первому слово. Так же коротко, конспективно представил я собравшимся ситуацию, в которой оказался небольшой осколок нашего народа, который не сложил еще оружия и дальше, до конца, хочет вести борьбу за государственное существование нашей нации. Оптимизма большого я не разводил, старался перед старшими людьми взывать не к чувствам их, а к разуму, и пробовал убедить собравшихся, что мы делаем то, что должны делать, и делать будем до конца. От них же ждем только понимания нас, и хотя бы в какой-то малой степени облегчения нашего морального положения, попытки создать в Галиции более благоприятную для нас атмосферу, попытку замедлить, затормозить враждебные нашему делу настроения, которые на глазах разлагают нашу армию.

То ли, может, тон моей речи, то ли сама острота упомянутых фактов, как вот хотя бы и отход, во время самых упорных боев, с правого крыла нашей армии многочисленной галицкой группы, входившей в состав Херсонской дивизии, с генералом Краусом во главе, которая отправилась через Карпаты в Чехословакию, но кое-кто из присутствующих уже во время нее проявлял признаки нервозности. Когда я закончил, почти все брали слово. Большинство, видимо, понимало нас. Многие из выступающих высказывали разные проекты той или иной общественной акции, которая внесла бы дух примирения, дух понимания, но в этом однородном хоре диссонансом резким и бурным прозвучали выступления двух почтенных по возрасту, но слишком молодых по темпераменту, выдающихся граждан. Это были речи В. Студинского{476} и Щурата{477}. Чья из них была более насыщена желчью, а чья меньше — уже не помню.

Митрополит не прерывал их, а только морщил слегка лоб. Когда же все высказались, начал говорить и Митрополит. Речь Митрополита, как и его письмо, была какая-то очень простая. Это не была речь типичного представителя галицкой интеллигенции — смесь иностранных слов латинского, немецкого и польского происхождения. Это была скорее речь галицкого крестьянина, хотя само произношение казалась мне каким-то чужим. Было из нее слышно, что какой-то другой, или другие, языки были чаще употребляемы устами оратора. Казалось, что говорящий иногда подыскивает нужное слово и поэтому говорит так медленно и так степенно. Отвечая Студинскому и Щурату, Митрополит менее тщательно выискивал и слова, и целые выражения, и сам ответ набирал краски и остроты. Видимо, никто из наших присутствующих там друзей не сказал бы лучше. За содержание их слов не сделал им Владыка Андрей никакого замечания, но за тон и за выражения — просто-таки по-отечески проучил. Кто-то из них употребил выражения «зрада», характеризуя Варшавский договор. И вот за что «зраду» получили ораторы. Наука эта сводилась к тому, что не о прошлом надо вспоминать, а о будущем, когда теперь что-то строить собираешься. Тыкать друг другу сделанными в прошлом неприятностями — это значит не хотеть сейчас помириться. А не было ли со стороны галицкого общества сделано шагов, которые с большим правом могли бы надднепрянцы такими же терминами обозначать? Этот вопрос сопровождался приведением фактов — соглашение с Деникиным, затем с красными, а затем переход на сторону польско-украинского фронта. На все это в те времена мог отважиться только тот, кто не чувствовал себя ни в коей мере связанным и ответственным за все то зло, что разъединило надднепрянскую политику с надднестрянской; за все то, что привело к существованию в ответственное время и двух правительств, и двух главнокомандований.

События дальше пошли своим путем. Но воспоминание об этом совещании, которое, в конечном счете, может, и не могло ничего изменить в ходе тех событий, навсегда осталось в моей голове и в головах тех, перед кем я о нем по возвращении в Тарнов отчитывался. Образ Митрополита Андрея, который в страшные времена