Олег Борисов - Александр Аркадьевич Горбунов

он оставался закрытым, недоступным, застегнутым на все пуговицы, особенным, отдельным человеком, не вписывавшимся даже в неровный актерский строй. Словом, — чужаком. Борисов, сталкиваясь с несправедливостью, не жаловался и не возмущался, но все больше замыкался в себе. «Дом наш, — говорил Юрий Борисов, — был всегда очень хлебосольный — к нам ходили. Но все друзья были в раннем, среднем периоде… Он был очень верным человеком и очень болезненно переживал предательства». Окружал себя невидимым пространством, вовнутрь которого мало кого пускал. Стеклянный куб, в который можно было постучаться, но — не войти. Никому. За редким исключением.

Отсутствие Борисова в беспрестанных тусовках, привычных для киношно-театральной среды, это не принципиальное в них неучастие, вовсе не свидетельство стремления к одиночеству, это скорее высокая оценка своего времени, свободы, когда он может принадлежать только себе и своим близким. Реальность собственного существования, которую Андрей Караулов применительно к Борисову называет «более значимой», нежели все остальное, Олег Иванович никогда не ставил выше всего остального, скажем, реальности существования семьи и работы. Да, он внутри семьи и работы, которые — важная и значительная часть его собственного существования, однако оно лишено, при наличии абсолютной внутренней свободы, даже элементов самоизображения и самолюбования — качеств, присущих агрессивному одиночеству.

Идеальный семьянин — любящий отец и муж — Олег использовал любую временную возможность, паузу, даже если у него выкраивалось полдня, для того, чтобы попасть домой. Отдохнуть, повидаться с Аллой и Юрой. Звонил отовсюду, где только видел телефон. Домой или Алле на работу. Борисов был абсолютно домашним, удивительно преданным семье человеком. Домой приходил как в крепость — будто прятался в ней, попадая в свою обитель. «Я, — говорит Алла Романовна, — понимаю, почему он так любил свой дом. У него этого не было в детстве — война, эвакуация и очень тяжелый труд». Алла всегда была рядом. Умела быть незаметной, не мешать. Дома были вместе, но у каждого — своя территория. Олег Иванович сидел обычно в кресле, только макушка видна: и читал, и готовился к роли. Юра — весь в музыке и книгах. У отца с сыном были удивительные отношения. Еще совсем ребенком Борисов-младший стал помощником Олега Ивановича.

Евгений Каменькович, друживший с Юрием Борисовым с киевского детства, говорит: «Самое главное — и это, наверное, счастье, — что у отца был такой сын, что они говорили на одном языке. Говорили они какими-то обрывками фраз, было непонятно, про что они говорят, а они друг друга понимали моментально».

«Когда-то в Киеве, — говорил Олег Иванович, — сам того не ведая, приобрел золото. Наверное, и ездил в Киев на долгие тринадцать лет за тем, чтобы найти этот клад. Пути Господни неисповедимы! Говорю своей жене: „Если когда-нибудь мне доведется сыграть ‘Старосветских помещиков’, роль Афанасия Ивановича посвящу тебе“. Она смеется, моя Пульхерия Ивановна: „А я только жизнь свою могу посвятить, что еще?“

Во многом мы не похожи на гоголевских Филемона и Бавкиду. К примеру, не говорим друг другу „вы“. Эти помещики детишек не имели, а у нас — сын замечательный. Частенько пар выпускаю без всякой надобности — не в пример Афанасию Ивановичу. Если на замечание его супруги: „Это вы продавили стул?“ — он отвечал покорно: „Ничего, не сердитесь, Пульхерия Ивановна: это я“, то у меня могут сдать нервы, я фыркну, а потом весь вечер не буду находить себе места и думать, как бы все исправить. Такой уж характер — вспыльчивый, мерзкий. Но к старости — к возрасту Афанасия Ивановича — может, и угомонюсь».

Ему было трудно просить — он всю жизнь никогда и ни у кого не просил. Не ходил никуда, не унижался. Он умышленно не входил ни в какую элиту, хотя был ее частью. Ему это было дико скучно. Он шел домой и читал, переписывал роли, писал дневник, слушал музыку, у него была совершенно другая жизнь. И лестницу, про которую говорил Луспекаев, не вылизывал. И, конечно же, был нелюбимым в той среде.

Так и прожил в таком отторжении. Виктор Мережко в «Кинопанораме» сказал Олегу Ивановичу: «Какая-то любопытная закономерность. Когда называешь звезд кино — а ты, на мой взгляд, к ним относишься, — ты в этот перечень странным образом никогда не попадал… Для меня это загадка. Когда говоришь Борисов. Господи, Борисов, забыли…» — «Не попадаю, — ответил Борисов. — Конечно. Я вообще никуда не попадаю. Вот это и есть незаметный человек в толпе. Это так хорошо. Или в толпе или на даче. Вот тут на грядках. Чудесно».

У нас всегда воспринимали чеховского «человека» в футляре со знаком «минус»: замкнутый, закрытый, в длинном пальто, в калошах, с зонтиком, в черных очках. Для Борисова этот персонаж был со знаком «плюс», с философским посылом: чтобы завоевать свой «футляр», нужно очень много прожить, нужно иметь право войти в этот свой «футляр», иметь возможность задернуть шторы и думать, жить…

Борисовы жили друг другом, бедами и радостями каждого.

Он был удивительным отцом. В каком смысле? Если Юра вдруг, как он сам говорил, «вытворял что-то чудовищное, совершенно несообразное каким-то там нормативным представлениям о дисциплине», Олег Иванович только и мог — молчать и от молчания этого у сына наступало оцепенение от понимания своего поступка. Или отец говорил: «Ну, делай, как знаешь», и это для Юры было самым большим порицанием, которое он только мог услышать. «И это, — вспоминал Юрий Борисов, — было страшнее, нежели ремень, которого я так и не узнал». Принцип был у Олега Ивановича: пороть, сечь недопустимо. Как потом требовать от них деликатности и ждать, что придут на твою могилку?

«Вместе мы прожили 40 лет — легко, счастливо, — говорит Алла Романовна. — День нашей свадьбы — 3 февраля — стал для нас главным праздником. Мы всегда отмечали его только дома, как, впрочем, и вообще все семейные торжества. Мои „фирменные“ праздничные блюда всегда менялись, хотя Олег был скромен и неприхотлив в еде: ему нравилось все, что я готовила. И когда дома бывали застолья, он больше общался с друзьями, чем закусывал — все наутро пробовал. Он не придавал большого значения одежде и вещам. Для него надеть костюм с галстуком было проблемой. „Я же не Актер Актерыч“, — ворчал он. Любил свитера, джинсы, куртки. А смокингом обзавелся, когда надо было ехать во Францию на Каннский фестиваль с фильмом Павла Лунгина „Луна-парк“». Он был человеком серьезным, подлинным, настоящим, без актерской показухи. Любимым блюдом Олег всегда называл любое, приготовленное Аллой. И разносолы, и обыкновенные спагетти с грибным соусом.

За всю жизнь накопилась страшная усталость. Именно она — основное объяснение раннего, в общем-то, удивившего всех,