Долгий сон - А-Викинг

Это было так «гм-м!», что с перерывом почти что в полгода (после последнего внушения!) в супружеской спальне тоже раздался короткий стон розги и Машенька-старшая отдалась ей со всем пылом и страстью, торопя вспышки боли — быстрее, быстрее, пусть сильнее, но быстрее, и снова — в жаркий поединок тел. Такой жаркий, каким он не был уже давно…

Наивная Машенька-старшая проводила время с дочерью в специально оборудованном зеркальном зале — холодно-сдержанная танцовщица из столичной труппы до соленого пота гоняла дочку у горизонтального бруса, репетируя особо грациозные, по ее мнению, па. Холодно-сдержанной, несмотря на щедрую плату, она стала после того, как на второе или третье занятие Машеньку вывели к ней совершенно обнаженной. Интенсивность занятий не уменьшилась, но отказ Машеньки от совершенно явных намеков и прикасаний наставницы и вызвал эту отстраненность. Между тем, оглядывая и ощупывая тело ученицы, наставница аж зубами скрипела: ох я бы ее!… Но отказ Машеньки был настолько категорическим и гневным, что приходилось использовать язык по прямому назначению и радоваться, когда после ее наветов и замечаний на теле воспитанницы появлялось еще больше свежих полос.

Наивный дядюшка Григорий тоже порывался всячески помочь — но его по вполне понятным причинам не допускали ни в зеркальный зал на «искусство движений» (что его несказанно досадовало…), ни естественно в Машенькину спальню, когда ею занималась Настасья (ну, туда он кстати и не порывался. Не дурак. Иногда…).

Зато все, что мог, он делал в тех случаях, когда утомленный трудами или занятыми написанием текстов Евгений Венедиктович просил его «оказать посильную помощь» и дядюшка дорывался до розог и Машенькиного тела.

Первый раз его ужасно удивило и даже огорчило пояснение о мокнувшей в тазике шелковой простынке. Но когда он увидал, какой вид получался при ожидании порки, и при самой порке, в ближайшем магазине изысканных тканей была приобретена почти целая штука голубого и белого шелка. Две «спальные» девки дядюшки Григория поначалу подумали, что барин им такие гостинцы дарит, но тут же ощутили, для чего и как эти гостинцы пользуются. Одна, правда, была похитрей — ненароком одну простынку вроде как порвала, дядюшка Григорий щедро заменил на новую, даже не догадываясь, какой сарафан скроила себе потом страдалица, слегка привставая с табурета (ох и выдрал, старый черт!) за старательным шитьем…

Дядюшка Григорий старался истово, как мог и как умел. Простыночка мешала сделать только одно — самый разлюбезный ударчик «под самое-самое», но и такой сладостный «брык» у Машеньки больше глаз не радовал — она стала действительно двигаться как-то по-другому. Не сказать, чтобы хуже, нет — наоборот, грации у милой девочки куда как прибавилось, однако…

Однако неискушенный в словесных баталиях дядюшка Григорий, так и не найдя нужного слова «непосредственность», просто махнул рукой и стал старательнее махать розгами.

Пусть не такая наивная, но свято верившая в барышню Настасья тоже как могла вносила свою лепту. Не только ежевечерним массажем и прочими притираниями-увещеваниями-милованиями. Присаживаясь на корточки у изголовья скамьи, где лежала секомая барышня, она коротким шепотком подсказывала, насколько широко или наоборот узко изогнулась на скамье тело, насильно разжимала сомкнутые кулачки Машеньки, заставляя ее держать ладошки к лавке и создавать лишний «зацеп» при движении по этому противному мылу, прибирала с лица волосы, пошлепывала по щекам, когда Машеньке становилось трудно отлеживать пятый-шестой десяток (сечь стали уже без перерывов, на терпение и выносливость). Про мыло даже говорить не надо — даже старая хозяйка Никодимовна, вообще никогда и ни на что не обращавшая внимания, стала ворчать — ну куды им столько мылу! Ведрами ведь переводят! Жрут они его, прости господи, его, што ли…

x x x

С утра так завьюжило-запуржило, что несколько саней с гостями пробились только к обеду. Это не особо расстраивало остальных — Нил Евграфович для тех, кто успел вовремя, в качестве аперитива перед главным блюдом приготовил две новинки. Была показана порка «суровым вервием» — старательно наряженный в боярский кафтан мужик, про себя кляня долгие рукава и жесткий воротник, столь же старательно и размашисто порол тяжелой, в два пальца толщиной, веревкой трех домочадцев. В роли домочадцев выступали, как и положено, по возрастам — девочка от силы лет двенадцати, тоненькая, с двумя косичками, которая отчаянно виляла и била задом, зажатая головой меж колен «боярина». Вторая, лет осмьнадцати, была демонстративно выпорота тем же вервием на широкой деревянной скамье. И если первой дали всего дюжину ударов (толстая веревка даже при таком малом числе наделала на ее теле мрачных петель и полос), то вторая истошно причитала уже под тремя дюжинами. Мужик не свирепствовал, но и не жалел — порол так, что тяжелый конец вервия приплющивал голый зад девки при ударах и при случайном рывке на себя мог вполне сдернуть ее оттуда…

Соответствовали и комментарии к действу, как-то: «Суровым вервием негоже по спине и пояснице бить, дабы не было нутряной беды», а также по плечам, потому как при сильном ударе дух занимает и поротая не может голосом прощения испрашивать…»

Третья порка с использованием «сурового вервия» (его суровость, мы совсем забыли привлечь внимание — заключалась во вплетенных в веревку прядях конского волоса) должна была состояться потом, на закуску — там предстояло домашнее наказание неверной жены, привязанной к кровати с широко разведенными ногами. Наличие среди приехавших гостей нескольких явно несовершеннолетних девиц исключило этот показ прямо сейчас, хотя на всякий случай уже было приготовлено и украшенное всяческими рушниками и перевязями «супружеское» ложе, а мужик был в готовности исполнить как долг экзекутора, так и долг супружеский… Причем последнее его привлекало больше — отчего он, собственно, так и старался.

Упорство гостей, пробивавшихся сквозь снежные заносы (точнее, их возниц, стращаемых всеми земными и небесными карами) все-таки возымело действие. К обеду собрались все приглашенные и второе блюдо-новинка, припасенное премудрым Нилом Евграфовичем, пока осталось невостребованным.

Даже Евгений Венедиктович не догадывался, что там в двух увесистых кожаных саквояжах и отчего так испуганно выглядит еще одна девушка, ожидавшая своей очереди недалеко от властной руки Отца отцов Домостроя. Да и не до саквояжей ему было. Не волновало показанное даже дядюшку Григория, тем более что супружеское ложе пока осталось девственно заправленным и выровненным. Не волновало Машеньку-старшую, Настю и тем паче Машеньку-младшую.