Живописец смерти (СИ) - Лукарелли Карло

Он лижет экран. Верит, что действительно чувствует вкус ее удивительного зеленого свитера.

— Смотрите, — говорит художник и поднимается с кресла. Подходит к длинному столу, заваленному тюбиками с краской и банками с пигментом. Поднимает стеклянный сосуд с темным порошком. Камера дает крупный план.

— Порошок черный, верно?

— Да, да, — отвечает он с восторгом, приблизив лицо почти вплотную к экрану.

Уэртер снимает крышку и высыпает на стеклянную палитру горку порошка.

— Это сырой пигмент. Накладывается перед основной работой. — Художник отвинчивает крышку с металлической банки, добавляет в пигмент капельку маслянистой жидкости. — Поясняет: — Льняное масло, — а затем с помощью плоского мастихина начинает перелопачивать порошок, пока он не превращается в искрящуюся пасту. — Уэртер вытаскивает из банки из-под кофе кисть, погружает в только что приготовленную масляную краску и накладывает на чистый холст длинный мазок. — Видите, он стал голубым. Похоже на волшебство, верно?

Голубой? Для него паста по-прежнему черная.

— Конечно, для получения идеальной смеси сырой пигмент и льняное масло следует растереть в ступке пестиком, — говорит Уэртер, усаживаясь на свое место рядом с Кейт. — Но вы убедились, как масло оживило пигмент.

— Действительно красиво, — соглашается Кейт.

Красиво? Почему?

— Живопись маслом придумали очень давно, — продолжает Уэртер. — Но для меня она по-прежнему numero uno.[85]

— Да, — произносит Кейт, и камера показывает ее крупным планом, — изобретение живописи маслом (где-то в первой трети четырнадцатого века) приписывают голландцам. Возможно, это великий Флемальский мастер[86] или братья Губерт и Ян Ван Эйк. Масляная краска позволяла добиться более ровных тонов и великолепных оттенков, которых не позволяла достичь быстро высыхающая яичная темпера.

— Это было величайшее изобретение, — подтвердил Уэртер.

— Что вы сказали бы художникам, которые сознательно ограничивают свою палитру или вообще не используют цвет? — спрашивает Кейт.

— Я бы посоветовал зря не суетиться. Посмотрите на работы Франца Клина. Он уже все сделал, лучше не получится. А работать в подобной манере сейчас… было бы очень скучно. В общем, это не для меня. Ни при каких обстоятельствах. — Бойд Уэртер пожимает плечами. — Признаться, я покончил бы с собой, если бы лишился цвета.

В его ушах снова и снова звучат эти слова. «Покончил бы с собой, если бы лишился цвета… Покончил бы с собой, если бы лишился цвета… Покончил бы с собой, если бы лишился цвета…»

На экране панорама рабочего стола Уэртера.

О, как же ему хочется увидеть! Смешать свой собственный цвет, как это только что сделал художник, и увидеть.

Он хочет, чтобы художник научил его.

— В следующий раз, — говорит Кейт, — мы посетим с вами Часовню Ротко[87] в Хьюстоне, одно из крупнейших явлений искусства двадцатого века. — Она тепло улыбается. — И не забудьте посетить выставку Уильяма Хандли, которая открывается в «Галерее Винсента Петрикоффа» в Челси. — Еще одна последняя улыбка, и ее лицо сменяют титры.

В блокноте, где уже написано «Малбери-стрит» и «НоЛиТа», он пишет: «Уильям Хандли, УЛК, Галерея Винсента Пе-три-коффа, Чел-си», затем поднимается с дивана, убеждается, что картины высохли, и подрагивающими от волнения руками начинает заворачивать их в пленку. Затем осторожно снимает со стены несколько репродукций великих. По одной Френсиса Бэкона, Сутина и Джаспера Джонса. Он хочет знать мнение художника о них. Если разговор получится интересный, то, может быть, он какую-нибудь подарит. В знак уважения.

Он задумывается, роется в рюкзаке и вытаскивает кисти. У художника их полно.

Ему предстоит разговор с настоящим художником. Он трепещет от восторга.

Берет лупу, внимательно изучает карту Нью-Йорка. Находит Малбери-стрит и ближайшую станцию подземки. Затем прикрывает глаза, пытаясь вспомнить начало передачи. Художник шагает по улице, открывает дверь ключом. Над дверью номер — 302. Замечательно.

Глава 25

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})

Нола настояла на том, чтобы они посмотрели «Портреты художников», хотя у Кейт никакого настроения не было. Она все прокручивала в голове события дня. Вначале разговор с Брауном и Фрименом, а затем вздорные обвинения Норин Стоукс. Беседа с Бойдом Уэртером на экране в данный момент ее совершенно не интересовала. Потом она о чем-то поболтала с Нолой, заставила себя улыбнуться, пожелала спокойной ночи. Когда та ушла спать, налила себе виски «Джонни Уокер» и начала размышлять, поставив на проигрыватель любимый диск Джулии Фордем. Кейт ни разу не слушала его после гибели Ричарда и думала, что не вернется к нему никогда. Там слишком много песен о несчастной любви. Но сейчас она негромко подпевала одной из своих любимых, «Как мне тебя не хватает», вдруг осознав, что этими стихами пропитано в квартире все — стены, ковер и, самое главное, ее стонущее сердце. Она поняла, что эта песня звучала в ее голове много дней. Мантра по Ричарду, которого ей так не хватает.

Прошла на цыпочках по полутемному коридору, заглянула в комнату Нолы. Прислушалась к мерному дыханию девушки. Осторожно закрыла дверь и вернулась в гостиную, где налила себе еще скотча под чарующий голос Джулии Фордем.

Днем Кейт позвонила бухгалтеру мужа, и тот подтвердил, что за неделю до гибели Ричарда со счета фирмы были сняты крупные суммы. Без объяснений. Он звонил Ричарду, они условились встретиться после его приезда из Бостона. Но не получилось.

Неужели Ричард действительно задолжал и снимал деньги, чтобы заплатить ростовщикам? Но разве не проще было взять деньги с личного счета? Бухгалтер заверил Кейт, что их личный капитал в полном порядке. Очень странно. При этом Норин Стоукс утверждала, будто Ричарда убили, потому что он не выплатил долг. А выходит, выплатил. Почему же его убили?

Кейт мерила шагами гостиную, посматривая на картины. Она не колеблясь отдала бы их, лишь бы узнать правду о Ричарде.

Потянувшись к телефону, Кейт уже начала набирать номер Флойда Брауна, чтобы просить восстановить ее в группе расследования. Сказать ему, что тут все очень запутанно.

Но как докопаться до правды, если Стоукс и Бальдони мертвы?

И Ричард — тоже. Кейт похолодела. Ричард мертв. Не важно, по какой причине, перепутали его с кем-то или убили намеренно. Какая разница? Главное, его нет. И нет людей, способных прояснить ситуацию.

Кейт посмотрела в окно на ночное небо, потом вниз, на чернильно-черный парк.

В ванной комнате вытряхнула на ладонь таблетку амбьена. Наверное, не следовало бы принимать его после скотча, но еще одна бессонная ночь будет непереносимой. Митч Фримен прав. И Браун тоже. Наверное, ей нужно послать все к чертям и лечь в клинику Бетти Форд.[88]

Она чувствует пальцы на своей груди. Они медленно ласкают сосок, затем спускаются вниз, к промежности. Она выгибает спину, прижимаясь к его телу. Покрывает поцелуями шею, вдыхая аромат цитруса.

Его пальцы очень нежные и умелые. Он целует ее в губы, мягко раздвигая их языком.

Это так знакомо.

Но почему она ничего не чувствует? Шепчет: «Ричард, Ричард…» — поднимает бедра, готовая встретить его, но картина смазывается, и возникает проход, который теперь темнее, чем тогда, и длиннее. Он бесконечный. Туфли липнут к тротуару, как будто она идет по только что положенному асфальту. Серебристый свет в конце прохода тускнеет. Она протягивает руки, касается стены, и они погружаются во что-то теплое и вязкое.

Кейт охает, чувствуя, что попала в ловушку. Свет в конце прохода гаснет, словно кто-то щелкнул выключателем. Полная темнота. Черно.

Она идет, пошатываясь, волоча ноги по мерзостной грязи. С рук что-то капает, какая-то гадость.

Внезапно в проходе чуть светлеет, и она видит в конце его Леонардо Мартини. Он лежит, а над ним склонился человек с ножом. Это Ричард. Он вонзает нож в тело художника много-много раз. Из ран хлещет кровь, широким ручьем течет по проходу, омывает ее туфли.